Один против мирового сионизма

В гостях у Ивана Шевцова, создателя «Тли»

I.
В советских литературных энциклопедиях о нем писали не на букву «Ш» (Шевцов), а на букву «П» (пасквиль), потому что членом Союза писателей он стал только на шестидесятом году жизни, после девяти напечатанных романов. Самый известный - «Тля» был опубликован лишь однажды, в издательстве «Советская Россия» (в 2003 году вышло второе издание) и почитался за эталонный пасквиль.

Книга о борьбе русских художников-реалистов с евреями-формалистами была написана в 1949 году, в разгар борьбы с космополитизмом, но, очевидно, будучи даже для тех времен слишком жесткой, вышла только пятнадцать лет спустя.

- «Тля» - это мой первый роман, - рассказывает Шевцов. - Его должны были выпустить сразу же, в сорок девятом, я уже подписал договор и с издательством «Молодая гвардия», и с журналом «Нева», получил авансы и там, и там, но неожиданно поменялась идеологическая обстановка, и мне пришлось положить рукопись в стол. Там она и лежала до самого шестьдесят третьего года.

Через несколько часов после знаменитого хрущевского «пидарасы!» Шевцову позвонил его друг скульптор Евгений Вучетич: «Приезжай! Тут такое происходит!» Шевцов поехал к другу. Вучетич часто вызванивал его по самым разным вопросам: мог, например, среди ночи потребовать срочно приехать, чтобы посмотреть свежим взглядом на очередную работу. Но здесь был другой случай: в мастерской скульптора собрались художники, воодушевленные поведением первого секретаря ЦК. Они тоже не любили абстракционистов, и у них в тот день был праздник.

- Вучетич сказал мне: Ваня, у тебя же была рукопись на эту тему. Давай срочно ее издавать! Я вернулся домой, сдул пыль с «Тли» и повез ее в «Советскую Россию». Там был новый директор - работник ЦК, очень хороший человек. Он подписал со мной договор, и книга тут же, в пожарном порядке, ушла в печать.

В первые дни после выхода романа в центральной печати вышло 14 разгромных рецензий на «Тлю». Шевцов был уволен из журнала «Москва», в котором занимал должность заместителя главного редактора, новой работы не нашел, издательства разорвали уже подписанные договоры. После «Тли» карьера успешного советского журналиста Шевцова закончилась. В 44 года он остался военным пенсионером с 84 рублями пенсии и без каких бы то ни было перспектив в жизни.

II.
Началась же карьера, когда Шевцову было 15 лет. В городе Шклове комсомолец Ваня Шевцов писал для местной газеты «Проминь коммунизма» небольшие заметки. Заметки редакции нравились, и однажды Ваня получил из редакции письмо с предложением стать литсотрудником «Проминя».

- Я как раз только что закончил семилетку, было лето, и я прямо босиком пришел в редакцию. Газета была белорусская, а редакция у нее - полностью еврейская. Редактор на меня так брезгливо смотрит и говорит: «Молодой человек, это мы не вам письмо писали, а вашему отцу». Я отвечаю: «Нет у меня отца, умер, когда мне год был». Похмыкали, но на работу взяли, хотя я честно предупредил, что смогу работать только до сентября, а потом поеду в Оршу поступать в техникум. И, действительно, уехал, проучился в техникуме два года, а потом произошел скандал.

В общежитии техникума стояли солдатские деревянные кровати, в кроватях гнездились кровожадные клопы. Однажды ночью Ваню укусил клоп, юноша вскочил, попытался клопа поймать, но насекомое убежало вверх по стене. Иван встал на кровати ногами, потянулся за клопом - кровать не выдержала и начала разваливаться. Чтобы не упасть, Иван ухватился за стену, а на стене висел портрет Карла Маркса. Иван упал на пол с половинкой портрета в руках. На следующий день однокашник Шевцова, некто Макович, сообщил о происшествии в записке директору техникума.

- Он писал, что я порвал портрет из антисемитских побуждений и что я однажды обозвал его, Маковича, жидом. Называл я его жидом или нет, я не помню, но портрет-то я точно случайно порвал. Но меня за это отчислили.

У Шевцова был друг, фамилия друга была Ежов. Именно Ежов предложил Ивану поехать в Минск искать правду. Поехали вместе. Пошли в республиканский Наркомпрос, секретарша наркома спросила Ежова, не родственник ли он Николаю Ивановичу («Разве это имеет значение?» - важно ответил Ежов) и попросила подождать. Пока ждали, бродили по коридорам дома правительства БССР. В том же здании несколько кабинетов занимала редакция республиканской газеты «Звязда», зашли и туда. Там разговор о родственниках повторился практически дословно, и редактор сказал, что тема несправедливого наказания «Звязду» занимает давно, и газета готова немедленно отправить в Оршу своего корреспондента, который разберется и напишет все как есть. Действительно, через два дня в «Звязде» вышла статья «Как понимают бдительность в Орше», а Шевцов приказом наркома просвещения БССР был восстановлен в техникуме.

- Но возвращаться туда я уже не захотел, - рассказывает Шевцов. - Хотелось служить родной стране, и я поехал в Саратов поступать в бронетанковое училище.

На собеседовании перед экзаменами капитан-очкарик, рассматривая щуплого юношу, задумчиво произнес: «Танк - тяжелая штука. Одни гусеницы чего стоят. А вы такой слабенький». Шевцов парировал: «Суворов тоже был не богатырь. Вы бы и его не приняли?» - «Наверное, не принял бы», - согласился офицер и вдруг спросил: «А почему бы вам не поступить в пограничное училище? Это недалеко отсюда».

- А я просто не знал, что в Саратове учат на пограничников. Знал бы - не задумываясь пошел.

III.
В погранучилище Шевцов учился два года. Не доучился, потому что на третьем курсе ему, как и еще нескольким десяткам отличников, досрочно присвоили лейтенантское звание и отправили воевать с Финляндией. На финском фронте лейтенант Шевцов провел всю войну, а 13 апреля 1940 года, когда Финляндия и СССР заключили мирный договор, Ивана назначили начальником погранзаставы на Карельском перешейке - в том самом городе Териоки, в котором Отто Куусинен несколькими месяцами раньше провозгласил Финляндию народной республикой. Прослужил там два месяца, потом перевели на Днестр - на старую советско-румынскую границу (нынешняя граница Молдовы и Приднестровья). Это было накануне предъявления Советским Союзом ультиматума Румынии о передаче Бессарабии. Вместе с 79-м погранотрядом Шевцов форсировал Днестр и вышел к Дунаю. Там и остался - на берегу Дуная была создана новая погранзастава, начальником которой сделали Шевцова.

В апреле 1941 года лейтенант Шевцов оказался под арестом. Случилось это так: он проводил учебно-боевую тревогу и забыл предупредить о ней соседние заставы. Когда на заставе Шевцова началась стрельба (никто же не знал, что стреляют холостыми), все решили, что началась война, по тревоге были подняты стоявшая на границе Чапаевская дивизия, а также Дунайская флотилия и 20 погранзастав. Начальник погранотряда присудил Шевцову за такое хулиганство 5 суток домашнего ареста, но поскольку Шевцов и жил на заставе, то командовать своими бойцами он не перестал даже арестованным. А поскольку инцидент с учебной тревогой вскрыл недостатки в согласованности действий разных родов войск, то после ареста Шевцова назначили заместителем начальника местной комендатуры по боевой подготовке. В подчинении 20-летнего офицера оказалась уже не одна застава, а целых пять.

На одной из них он и встретил 22 июня 1941 года. Первую атаку немцев пограничники Шевцова отбили. Двое немецких солдат были убиты и сброшены в Дунай, с нашей стороны жертв не было.

Продержались неделю - не Брестская крепость, конечно, но все равно достойно. Потом вместе с остальными частями отступали до Тулы, потом - четыре года в действующей армии, в разведке. Шевцов был готов рассказывать про войну, но я перебил, потому что про литературу в его случае интереснее.

IV.
Как уже было сказано, газетчиком Шевцов был еще в ранней юности. Во время войны писал очерки для фронтовых газет, а через несколько месяцев после Победы написал письмо в «Красную звезду».

- Захотелось высказаться о «неприкасаемых» в советской литературе, прежде всего - о Суркове и об Эренбурге, которые, как я считал и считаю, занимали в обществе положение гораздо более высокое, чем позволяли их литературные заслуги.

Письмо опубликовали, а подполковника Шевцова пригласили в Москву - работать в «Красной звезде». В 1948 году он стал спецкором главной военной газеты, одним из четырех. Работал до 1951 года.

- А потом меня вызвали в ЦК партии и говорят: «Нам не хватает журналистов-международников, и есть мнение, что вы справитесь с этой работой». Я говорю: «Нет, спасибо, я хочу до полковника дослужиться, чтобы у меня нормальная пенсия была». Мне говорят: «Понятно», - и через два дня в редакцию приходит бумага: рекомендовать подполковника Шевцова собкором «Известий» в Софии с сохранением в рядах Вооруженных сил СССР. Подписано: Сталин, Маленков, Суслов.

Шевцов проработал в Болгарии пять лет. Писал не только о стране пребывания, но и обо всех балканских делах: о Греции, об Албании и, конечно, о Югославии, которая к тому времени уже стала примерно тем же, чем для нынешней России являются Грузия и Эстония вместе взятые.

- Мне звонят из «Известий» и говорят: «Слушай, Шевцов, ты каждый день по триста строк передаешь. Молодец, что стараешься, но мы не можем делать вид, что Балканы - это центр мира. Если хочется много писать, пиши в другие газеты и журналы, мы не против». И я писал: и в «Огонек», и в «Октябрь», и еще куда-то. Тогда же полковника мне дали.

Когда Хрущев помирился с Тито, софийский корпункт «Известий» был просто ликвидирован; впрочем, вряд ли полковник Шевцов, останься он на Балканах, смог бы писать о титовской Югославии хвалебные статьи.

Вернуться в «Красную звезду» он не смог - спецкоровская ставка была уже занята. Позвали в газету «Советский флот» заместителем главного редактора. Это была генеральская должность, но Шевцов сказал, что редактор из него никакой, и он хочет быть только спецкором. В маленькой военно-морской газете бывший спецкор «Красной звезды» и международник «Известий» сразу же стал самым уважаемым сотрудником, но вскоре закрыли и «Советский флот». Шевцова снова вызвали в ЦК и предложили новую работу.

- Мне сказали: «Редколлегия журнала „Москва“ не справилась с обязанностями, мы их всех разогнали к чертовой матери и вот вам, товарищ Шевцов, партийное задание - рекомендуем вас на должность заместителя главного редактора». Я не очень хотел туда идти, считал себя газетчиком, но Союз писателей сразу давал своим сотрудникам квартиры, а мне было уже сорок лет, и мы с женой жили в ее комнате в коммуналке. Согласился.

V.
Военная пресса в конце пятидесятых - это все-таки была периферия. Толстые литературные журналы - мейнстрим. Неудивительно, что в первые же месяцы после нового назначения Шевцов оказался в центре серьезного скандала. Все началось, впрочем, с Вучетича.

- Однажды мы сидели у него в мастерской, и он мне говорит: слушай, Иван, что происходит? Мы, реалисты, чувствуем себя ненужными. Отовсюду прет формализм, еврейское засилье. Давай напишем письмо коллективное в ЦК партии. Ты напишешь, я подпишу, еще кто-нибудь подпишет - товарищи в ЦК озаботятся. Я написал письмо, принес его Вучетичу, он оставил его в мастерской на столе. И с этого стола его и утащил помощник Вучетича Шейман, такой ужасный прохиндей. Отнес своему другу в «Известия», тот отдал Аджубею, Аджубей отнес в ЦК Поспелову, у которого настоящая фамилия была - Фойгельсон.

Петр Поспелов был кандидатом в члены президиума ЦК, его непосредственной начальницей была Екатерина Фурцева, член президиума. К ней и вызвали Ивана Шевцова.

- Вызвали не только меня, но и Софронова, Кочетова, Грибачева (Анатолий Софронов, Всеволод Кочетов и Николай Грибачев - советские писатели-охранители, главные редакторы «Огонька», «Октября» и «Советского Союза» соответственно - О.К.) - мы не пересекались, с каждым разговаривали отдельно. Аджубей почему-то решил, что за письмом стоят они, хотя они даже подписывать его отказались, потому что боялись за свои журналы. И вот я захожу в кабинет к Фурцевой, там сидит Поспелов, весь красный. Екатерина Алексеевна стала меня расспрашивать про «Москву», про писательские дела, Поспелов не выдержал и перебивает: «Надо переходить к главному. Что за письмо в ЦК вы написали?» Я отвечаю: «Разве я посылал в ЦК какое-нибудь письмо?» Поспелову ответить нечего, и он начинает: «Вот, вы хотите поссорить партию с народом». Я собрался спросить, с каким именно народом, но тут Фурцева вмешалась: все нормально, работайте. Встреча окончена.

VI.
Настоящий покровитель в ЦК у Шевцова появился, впрочем, именно после «Тли»: как раз тогда, когда писателя отовсюду уволили и его имя шесть лет ни разу не упоминалось в печати. Покровителя звали Дмитрий Полянский - тогда он был членом Политбюро ЦК КПСС.

- Да не покровитель, просто друг. Он сам позвонил мне после разгромных рецензий на «Тлю», пригласил к себе в Кремль (он был первым заместителем Председателя Совета министров, и кабинет у него был в Кремле). Я приехал, он обнял меня и говорит: «Великолепный роман вы написали». Подружились мы. Я стал бывать у него в Кремле дважды в неделю - просто разговаривали, спорили. Он говорит мне: «Только в одном ты, Иван, неправ. Тля - она и есть тля. Партия дунет на нее, и она рассыплется». А я ему отвечаю: «Э, нет, брат. Это они первыми дунут, и вы рассыплетесь, а не они». Потом Брежнев (не в последнюю очередь из-за дружбы со мной) Полянского вначале перевел в министры сельского хозяйства, затем отправил послом в Японию, а после в Норвегию, а потом и вовсе - на пенсию в шестьдесят с чем-то лет. Встретились мы, когда он из Осло вернулся, и говорит мне Полянский: «Ну что, Иван, прав ты был: тля победила».

Даже будучи членом Политбюро, Полянский был не настолько влиятелен, чтобы оградить своего друга Шевцова от свалившихся на него после «Тли» проблем. Единственное, чем он помог - договориться с Воениздатом и «Московским рабочим» о публикации двух новых романов Шевцова (это 1970 год - через шесть лет после «Тли»). В Воениздате в набор ушли «Любовь и ненависть», история об офицереподводнике, конфликтующем с интеллигентами-космополитами, в «Мосрабе» - «Во имя отца и сына», семейная сага о династии литейщиков с металлургического завода (фраза «Каждому светят свои звезды» - о шестиконечных снежинках, разделявших стихотворения в журнале «Юность», - из этого романа). Обе публикации готовились в почти конспиративной обстановке.

- Я упросил директора Воениздата Александра Ивановича Копытина задержать сдачу «Любви и ненависти» в типографию, чтобы роман вышел день в день с «Отцом и сыном». Он ворчал по поводу того, что издательство терпит убытки, но я объяснил, что для меня это очень важно, ведь если один роман выйдет раньше, то поднимется шум, и второму выйти мои доброжелатели просто не дадут.

«Любовь и ненависть» Шевцов вначале хотел отдать в «Октябрь» Всеволоду Кочетову, но тот сказал ему: «Понимаешь, если роман выйдет в журнале, издательства его уже не возьмут, так что решай сам». Шевцов при этом уверен, что все дело было в романе самого Кочетова «Чего же ты хочешь?», который по тематике был близок «Любви и ненависти» и мог отвлечь читателей от кочетовского произведения.

- С Кочетовым у меня были хорошие отношения, но дружбы не было. Да и откуда ей взяться - ведь у него жена была еврейка.

VII.
Заявлениям и рекомендациям о приеме Ивана Шевцова в Союз писателей нет счета, но каждый раз московская организация СП СССР отказывала романисту в приеме: вначале Валентин Катаев поставил ультиматум - мол, если примут Шевцова, из Союза выйду я, потом то же повторил Александр Борщаговский, потом - знаменитый правдист Юрий Жуков.

- На очередном собрании Жуков говорит: Шевцова принимать нельзя, он Анну Самойловну Берзер (известный в те годы литературный критик и редактор - О.К.) из «Москвы» уволил за то, что она еврейка. Я возмутился: Что значит: за то, что она еврейка? За то, что не работала ни хрена, не умела просто. Уволил. А потом Твардовский взял ее в «Новый мир» секретаршей, поставил ее подпись под двумя статьями, и ее за эти статьи приняли в Союз. А меня за девять романов не приняли!

В 1974 году по ВВС в выпуске новостей передали: «Писатель-антисемит Шевцов строит под Москвой Анти-Переделкино». Действительно, в начале семидесятых на гонорары, полученные после двух последних романов, Шевцов построил дачу под Загорском (нынешний Сергиев Посад) в поселке Семхоз, за ним потянулись его друзья-писатели: Анатолий Иванов, Петр Проскурин, Ефим Пермитин, Аркадий Первенцев и другие. Получилось действительно что-то вроде патриотического Переделкина. Председателем кооператива избрали Шевцова - единственного из дачников, у кого не было писательского членского билета.

О Петре Проскурине, авторе «Судьбы», Шевцов говорит с особенным уважением (но и с сочувствием).

- Он был очень хороший человек. Но у него была жена еврейка, и она постоянно с ним всюду ходила, ни на минуту не оставляла одного. Только за месяц до смерти он позвонил мне, сказал: «Хочу прийти к тебе один, без жены». И так мы с ним хорошо поговорили, очень откровенно, обо всем. Хороший был человек.

VIII.
Антисемитом себя Иван Шевцов не считает (и, наверное, прав: у настоящего антисемита, как известно, обязательно есть друзья-евреи, которыми он гордится, а у Шевцова друзей-евреев нет и никогда не было; он даже с Вучетичем поссорился, когда узнал, что у него мать еврейка) и, по советской традиции, называет себя борцом с сионизмом. Я спросил, почему так парадоксально вышло - официальная советская идеология относилась к сионизму как, может быть, к главной враждебной идеологии, при этом самый последовательный антисионист СССР был чуть ли не диссидентом, отличаясь от обычных диссидентов только тем, что на его стороне не было мирового общественного мнения, дипломатов, журналистов, радиоголосов. Может быть, Шевцов не понял моего вопроса, но ответил он так:

- Я не был врагом советской власти. Я и в ЦК ходил - как коммунист. Например, когда Миша Алексеев бл..данул и напечатал в «Москве» (Михаил Алексеев был главным редактором журнала «Москва» в 1971-1988 годах, - О.К.) стихотворение Липкина «Союз И», в котором писал, что евреи для человечества - то же самое, что союз «и» для языка, я пришел в идеологический отдел и пожаловался на Мишу. Разве диссидент пойдет жаловаться в ЦК?

История прозвучала странно: мнеказалось, что Алексеев был хоть и меньшим, чем Шевцов, но все-таки охранителем, то есть, помимо прочего, «немного антисемитом». Что «Союз И» опубликовал именно он, для меня стало новостью.

- А чему вы удивляетесь? - смеется Шевцов. - Кочетов об Алексееве правильно сказал: «Он хороший парень, но если бы он оказался на оккупированной территории, немцы сделали бы его бургомистром».

С Алексеевым Шевцов дружил до выхода «Тли», потом перестал, и, хотя автор «Ивушки неплакучей» был зятем шевцовского друга художника Судакова, ссоре это не помешало. Не простил Шевцов и другого своего старого товарища Анатолия Софронова, у которого в «Огоньке» вышла чья-то злая статья о Шевцове, и Софронов потом врал Ивану Михайловичу, что не видел этой статьи до выхода журнала, потому что куда-то уезжал.

Леонид Леонов, которому очень понравилась «Тля» и который, как говорит Шевцов, если бы не был таким трусом, сам написал бы что-то в этом роде, после «Тли» Шевцова избегал, только за несколько лет до смерти однажды позвонил и сказал, что Шевцов ему приснился: в бурке, с саблей и на коне. Но к Леонову-писателю Шевцов относится не очень хорошо: считает, что у Леонида Максимовича была только одна стоящая вещь - «Русский лес», а остальное - заслуга Горького, сумевшего в свое время пропиарить молодого автора.

IX.
Зато именно после «Тли» Шевцов подружился с митрополитом Волоколамским и Юрьевским Питиримом, который в последние годы жизни часто бывал у него дома и был большим поклонником творчества Шевцова.

- Нехорошо, может быть, этим хвастаться, но когда Питирим умирал, он прижимал к груди мою книгу «В борьбе с дьяволом», - говорит писатель.

«В борьбе с дьяволом» - изданный с благословения митрополита Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева) сборник: c романом «Остров дьявола» о секретной лаборатории по производству ядов (в которой под началом сионистов работают бывшие нацистские офицеры)и очерками «Соколы» о друзьях (от Вучетича до бывшего министра печати Миронова). Пытаюсь пошутить: спрашиваю, не в этом ли издательстве выходила «Майн кампф». Шевцов серьезно отвечает:

- Нет, не в этом. Я бы никогда не стал печататься в одном издательстве с Гитлером.

X.
В 1997 году Шевцов - уже к тому времени вдовец - ездил в Тамбов на юбилейную конференцию, посвященную уроженцу Тамбова Сергею Сергееву-Ценскому, биографом которого (книга «Орел смотрит на солнце») он был. Из командировки Иван Михайлович, тогда 77-летний, вернулся с новой женой - дочерью тамбовского профессора, организовывавшего конференцию. Сейчас ей что-то около сорока, совсем молодая. Шевцов наполовину парализован (уже год как не ходит, не работает, правая рука не может писать), передвигается в инвалидном кресле. Мы разговариваем, а Лариса слушает и, смущаясь (очевидно, представляет, что можно написать по итогам такого разговора), просит мужа быть сдержаннее и не зацикливаться на евреях. В каком-то из тогдашних романов Шевцова (я читал их; это уже какой-то запредельный трэш: «- Вы слышали? В Нью-Йорке неизвестным убита Татьяна Дьяченко. - Собаке собачья смерть!») герой, семидесятилетний художник, женится на юной красавице. Красавица рассказывает подругам о своем муже, подруги ахают: мол, неужели можно жить со стариком, - и она отвечает: «О да, у него такая шелковистая кожа». Вспоминаю этот эпизод, мне делается очень неловко, и я, меняя тему, спрашиваю Шевцова, какой он видит Россию своей мечты, на что она больше похожа: на СССР или, скажем, на допетровскую бородатую Русь.

Шевцов заметно теряется: - Для меня СССР и православная Русь - это одно и то же. Я православный, но я и коммунист, хотя цену и Хрущеву, и Брежневу знаю. Что говорить, если у Брежнева в Политбюро русские жены были только у Кириленко и у Долгих. Россия моей мечты… Знаете, я хочу, чтобы у нее был президент-патриот. Чтобы говорил, как Путин, но при этом и делал то, что говорит. Или чтобы как Зюганов, но только без зюгановских недостатков, которых у настоящего Зюганова слишком много.

Уточняю: то есть президентская республика? Шевцов кивает: - Да, президентская. Как у Лукашенко.

Я тоже киваю. Вижу, что России-мечты у Шевцова нет.

XI.
В гостиной у Шевцовых стоит гипсовый бюст Ивана Михайловича. Спрашиваю: Вучетич? - Нет, Боря Едунов. Имя Бориса Едунова мне знакомо: у этого скульптора были хорошие отношения с властями моего родного города, и его работ у меня на родине много. Наиболее знаменита композиция «Мать-Россия» - женщина с гербом РСФСР в правой руке держит левую руку на уровне пояса, выставив вперед указательный палец, и если посмотреть сбоку, кажется, что это памятник гермафродиту. Рассказываю об этом Шевцову, и он, чтобы тоже что-то интересное рассказать напоследок, говорит: - А Сережа Бондарчук очень хотел поставить «Тлю». Говорил, что это просто готовый киносценарий, и получится очень хорошее кино. Ему не дали, конечно. Но нашей дружбе это не помешало.

Я хочу спросить, общается ли Иван Шевцов с Федором Бондарчуком, но не спрашиваю - и так понятно. Пожимаю парализованную правую руку, желаю здоровья.

XII.
Я не понимаю, как мне относиться к этому человеку. Считать его престарелым упырем проще всего, но это совершенно не то. Пацан, который босиком пришел в районную газету, фронтовик (пусть даже он врет, что служил в разведке и на самом деле был заградотрядовцем, я бы этому не удивился), жертва действительно чудовищной травли (а те, кого травят, у меня всегда вызывают сочувствие). И прожив вот такую жизнь, никогда, очевидно, не прогибаясь (у меня нет сомнений, что этот человек всегда делал то, что диктовала ему его совесть), он задолго до своего нынешнего физического состояния превратился черт знает во что (вспомним случай с доносом на Михаила Алексеева). В маньяка, помешанного на женах-еврейках и прочих щупальцах мирового сионизма.

Конечно, Иван Шевцов - классический Иван-дурак, и, пожалуй, его простодушие важнее его маниакальности. В девятнадцатом году он мог стать прекрасным рабселькором или даже знаменитым пролетарским писателем - чтобы через два десятка лет удобрить собой колымские мерзлые почвы. Но он опоздал, и шансов у него уже не было - ни на Колыму, ни на успех. Когда система отстроила себя сама, невежество, легитимированное на словах, на деле порождало сплошные неудобства. Иван-дурак не вписывался ни в суровый позднесталинский режим, ни в либеральный хрущевский, ни в унылый брежневский просто потому, что он, Иванушка, органически чужд любой системе. Тля действительно победила - тут с Шевцовым трудно не согласиться, - и даже перестала ощущать себя тлей. Шевцов же постоянно напоминал ей об этом - но не как обличитель, каким он себя самонадеянно считает до сих пор, - а как зеркало. Вероятно, потому его инстинктивно сторонились даже соратники. Иван-дурак - самый одинокий, самый неприкаянный, самый отринутый русский герой. Поэтому, наверное, и самый любимый.

Версия для печати