Барышня

Софья Бочарская: воспоминания о революциях

Софья Альфредовна Бочарская - дочь Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс, писательницы и публицистки, политической деятельницы. Урожденная Борман, Софья Альфредовна, как и ее брат Аркадий, появились на свет в родовом имении Тырковых в Новгородской губернии. Брак матери с Борманом длился семь лет, потом они расстались. Несколько лет спустя Ариадна Владимировна вышла замуж за журналиста Гарольда Вильямса, российского корреспондента одной из британских газет. Новая семья получилась сплоченной, и дети жили при матери. Правда, энергия самой матери заводила ее временами далеко: и на демонстрации, и в тюрьму, и в вынужденную эмиграцию.

Энергию и общественные (но не политические) интересы мать сумела передать и дочери. В публикуемом мемуарном интервью Софья Альфредовна рассказывает о своей работе сестрой милосердия. Бежав от Гражданской войны весной 1918-го, она вместе с матерью и отчимом возвращается через год из Европы и поступает в Белую армию, в распоряжение Деникина, но в 1920-м, после поражения, снова покидает Россию - теперь уже навсегда. С мужем Бочарским и дочерью она поселяется у матери в Лондоне и пишет по-английски книгу о годах лихолетья - «Они умели умирать».

И Софья Альфредовна, и ее брат Аркадий Альфредович были трогательно преданы своей матери, вели с нею нескончаемую переписку.

В 1965 году Софья Бочарская приняла участие в проекте радио «Свобода» и поделилась под запись своими воспоминаниями. Лишь девять минут из ее обширного рассказа пошли в эфир в 1967 г. - к 50-летию революции.

- Я родилась в старой усадьбе Новгородской губернии в 1896 году. Мать моя была видная политическая деятельница и одна из двух женщин - членов Центрального комитета Кадетской партии. Хотя, под влиянием матери, я с раннего детства должна была бы интересоваться политикой, я ею совершенно не интересовалась. Я не помню первой и второй Государственной думы и даже нашей первой эмиграции в 1904 году, когда мы были в Париже. Единственное, что для меня было важно, - это поскорее вернуться в Россию и оставить этих глупых французов в их глупом Париже.

- Вы, кажется, написали книгу об этих годах?
- Я написала книгу воспоминаний о большой войне, которая называется «Они умели умирать». По-русски она никогда не выходила, только по-английски. Хотя издатель заставил меня написать ее от первого лица, но главный герой книги - русский солдат в войну 1914-1918 годов.

Книга вышла в 1931 году в Америке, ее издал Вильям Морроу, а в Лондоне - Питер Дэйвис. Она имела литературный успех. Не знаю, почему.

- Что вы помните о событиях конца 1916 года?
- Сначала надо немного сказать о начале войны. В начале июля 1914 года, в компании молодежи мы заговорили о том, кто что будет делать в жизни. И я сказала только одно: я знаю, что не буду делать никогда - не буду сестрой милосердия. Через месяц после этого я уже училась в Женском медицинском институте на сестру милосердия. И когда мы выехали на фронт, мы были очень хорошо обучены. Те сестры, которые выехали так рано, очень хорошо умели управлять собой, держать свои нервы в порядке, чего позже сестры не умели делать. А во-вторых, они умели разговаривать и налаживать отношения с солдатами. Офицеры, конечно, были люди нашего круга. Не все, но многие. В 1916 году уже чувствовалась большая усталость на фронте, главным образом, от тяжелых потерь. Что делали солдаты, чтобы это заглушить, мне трудно сказать, а офицеры начали пить. И не пить им было бы трудно. В 1916 году, да и долгие месяцы 1917-го, на фронте, а я была около Молодечна, не было ничего, что бы указывало на волнения.

- Как менялись политические настроения среди солдат и офицеров? Всюду в учебниках мы читаем, что начало войны было встречено с энтузиазмом, а потом настроение менялось.
- Вам трудно поверить, что большая Россия была совершенно аполитична. Солдатам, естественно, не нравилось, что не хватало снарядов. Но к 1916 году уже снарядов было достаточно. Очень много приходится слышать преувеличений, что они замерзали в окопах. Этого просто не было.

- А что вы можете сказать о медицинском обслуживании? Хватало ли медикаментов?
- Мы выехали на фронт 6 октября 1914 года. Попали в Восточную Пруссию. Там только что были страшные бои и буквально на улице стояли носилки с тяжелоранеными, которых мы как-то обслуживали. Не было очень холодно, никто не замерзал, но было тяжелое положение. Но это довольно быстро изменилось. Нас, правда, было очень мало. Иногда тысячи раненых привозили. А не могут же шесть сестер ухаживать за тысячью пациентов. На всех фронтах это был сложный вопрос. Но работали мы исключительно добросовестно.

- И кто были эти девушки, которые работали, - студентки, гимназистки?
- Это были барышни самых разных кругов. И из какого-нибудь маленького провинциального города, и молоденькие княжны. Солдаты не стали бы доверять девушкам из деревень. Уважение к сестрам было огромное, в этом я потом убедилась в Белой армии. Но я об этом знала и на большой войне.

Но если мы вернемся к 1916 году, надо сказать, что армия была готова к наступлению. Я говорю о том участке, где я находилась. И потому, что снабжение было налажено, и потому, что полки были в хорошем виде. Полки были в порядке, потому что зимой не было сильных атак. И вот вдруг, совершенно неожиданно для нас, перестали приходить письма.

Потом приехал полковник, который рассказал нам, что произошел переворот. Затем было назначено большое молебствие, на котором молились за Временное правительство. А когда мы спросили солдат, за кого они молились... «Да как за кого? За царя!» - «За какого царя?» - «За государя Николая Александровича». Они даже не поняли, что произошло отречение от престола. Но первый страшный удар армии был нанесен номером Первым.

- Что вы помните об этом приказе, как он повлиял на солдат, как вы услышали о нем?
- Нам прочитал приказ номер Первый начальник дивизии и сказал, что перехватили немецкую телеграмму с той стороны, в которой было сказано, что в России революция, опасности атаки больше нет. Приказ номер Первый он считал выработанным немецким штабом. И он, поговорив с нами, просил меня ехать во Временное правительство с этой бумажонкой, потому, что он был уверен, что это просто было распространено из Германии, что немцам как-то удалось напечатать по-русски этот приказ и распространять на фронте.

- Вы услышали о приказе номер один 18 марта, и к концу марта вы поехали в Петроград?
- Да, в 20-х числах меня просили поехать рассказать, что немцы делают на фронте.

- И какое впечатление на вас произвел Петроград?
- Я была ошеломлена, потому что солдаты, которых я очень любила и уважала, которые были удивительно дисциплинированными, вдруг превратились в бандитов, я глазам своим не верила. Меня мать направила в Государственную думу, и меня принял военный министр. Я не помню, кто (военным и морским министром со 2 марта по 30 апреля 1917 был Александр Иванович Гучков. - Ив. Т.). Министр держал меня целый час, расспрашивал о настроениях на фронте, а я себя считала девчонкой, которая знает очень немного. Я считала, что у него должно быть больше сведений, чем у меня. Потом, конечно, тот факт, что приказ номер Первый был подготовлен советом, который сидел в той же Государственной думе, привел меня в полное отчаяние. Я ему рассказывала о настроениях на фронте, которые были как нельзя лучше. Если бы в это время не произошла революция, впечатление было, что летом мы бы действительно пошли вперед.

- То есть вы рассказали ему о своих впечатлениях то же самое, что вы мне сейчас говорите?
- Да. Теперь то, что я видела, и что меня привело в совершенный ужас. Приходили солдаты в большой Екатерининский зал, где за два с половиной года перед этим Родзянко нам говорил речи, где мы читали молебен, когда уезжали на фронт, и где пол теперь был весь покрыт семечками. Солдаты приходили туда и им говорили речи. Речи были различные, но все возбуждающие против офицеров. Выступал Чхеидзе (Николай Семенович, меньшевик).

Солдаты меня спросили (они любили сестер, всегда с сестрами разговаривали) о военном министре: «А он на каком фронте был?» Я говорю: «Да ни на каком». - «А где же он кровь проливал?» А потом Чхеидзе кончил свою речь: «Подымайте на штыки своих офицеров!» А офицеры стояли тут же. Это были гвардейские запасных батальонов. Они привели своих солдат. Офицеры схватились за оружие. И было так неприятно, что я как-то невольно встала впереди офицеров. Как будто я что-то могу сделать. Да солдаты и не собирались подымать их на штыки, но Чхеидзе к этому призывал.

А потом вошел отряд тоже запасного полка, который вел, насколько я знаю, Тухачевский. Проходя мимо меня, он сказал: «Сестрица, вы с фронта? Мне вас нужно на трибуну». Я говорю: «Эту трибуну я взорву, а не пойду туда». Тухачевский вышел первый, потом знамя полка, потом несколько человек с ним, и он нашел какую-то сестру, которую тут же посадил с собой. Говорил он в совершенно другом духе, и сразу же настроение солдат переменилось. Он говорил о продолжении на войне.

- А почему вы думаете, что это был Тухачевский?
- Мне так солдаты сказали. Рассказывали, будто бы он вернулся из плена, и к нему забрался отряд бандитов в солдатской форме, а среди них - штатский. И хотели его арестовать за то, что у него будто бы на крыше пулемет. Тухачевский сказал: «Пойдем смотреть, где пулемет. Если пулемет найдется, вы меня расстреляете, а если не найдется, я вот этого штатского расстреляю». Они пошли. Штатский моментально скрылся, никакого пулемета не было, и его запасный выбрал Тухачевского старшим.

Я после этого сразу уехала на фронт, потому что мне опротивел Петроград, все эти речи, я все время вспоминала, что люди все еще сидят на фронте и воюют. И даже военный министр Временного правительства не понимает, что это значит. Я была в Петербурге около недели.

На фронте все стало меняться не очень быстро. Но уже было видно, как штатские проскакивали по полкам, зачитывали приказ номер Первый, вели пропаганду.

- А вы помните какие-то случаи, какой-нибудь митинг, о чем говорили?
- На митинги я не ходила, хотя я сама была председательницей сестер милосердия. Надо сказать, что уже к июню ни один госпиталь, кроме нашего, не мог работать. А у нас было очень много симулянтов. И наш доктор хотел симулянтов выкинуть: пусть идут куда хотят. Кроме того, уже солдатские банды ходили с разными плакатами. Сначала «Мир без аннексий и контрибуций», а потом уже «Долой войну!». Но я-то уехала в июле, когда еще коммунисты там по-настоящему не захватили власть.

А вообще настроение было вот какое. Около нас располагалась батарея, с которой мы были очень дружны, артиллерийская батарея. И там был такой молодой офицер, который всегда удивительно мягко обращался с солдатами. Вообще, разговоры о том, что офицеры солдат били, это неправда. Бывали случаи, когда солдаты не хотели идти в атаку, а ведь за это просто пристреливают. Но тогда офицер мог ему дать по шапке, а битья не было. А вот этот, про которого я говорю, он был один из младших офицеров. Командиру батареи пришлось бежать, потому что его так не любили. А этого Арпина выбрали в командиры. И тогда он стал ходить со стеком, которым бил солдат. Он никогда в жизни до революции не трогал солдат пальцем, это я знаю. И вот тут в июне немцы открыли стрельбу по нашему фронту. И наша батарея ответила. Тогда из полка позвонили, что они идут атакой на батарею. Арпин ответил, что он встретит атакующих артиллерией. Пошел в полк, привел солдат в порядок, разгромил атаку немцев и остановил немецкое движение. Попытка немцев прорвать фронт была остановлена личной храбростью одного человека, который шел на смерть и направо-налево бил стеком солдат. Но они его не тронули.

- А почему вы покинули фронт, почему поехали в Петроград?
- Наше занятие было тогда - спасать офицеров. Там были очень мрачные картины. У нас был фельдфебель из простых солдат, который хотел покончить собой, он пять раз прострелил свою грудь. А когда мы его положили в палату, так он хотел сорвать повязки: «Я жить не хочу. Я этой мерзости видеть не хочу».

- Под мерзостью он подразумевал что?
- Полную распущенность солдат. Ходят, шляются, семечки грызут. Коммунисты и совет солдатских и рабочих депутатов разжигали злобу друг против друга. Еще немножко, и они стали бы натравливать одного солдата на другого. К сестрам так и осталось отношение исключительно хорошее. Но те, кто поддавались их пропаганде...

- Вы уехали с фронта в июле?
- Да, мне надо был отвезти раненого офицера. Это очень характерный был случай. Летчики продолжали летать. Они летают по двое, по трое. И вот солдаты выкачали бензин из самолета и наполовину наполнили бак водой. Самолет упал. Летчик был убит, а наблюдатель был тяжело ранен. Все госпитали этого местечка были уже закрыты. Не было никакого порядка, потому что санитары почти не работали, но у нас они работали. И мы приняли этого летчика, который был очень тяжело ранен. Тогда управляющий отрядом сказал, что нас разобьют. Сестры ответили: пусть убивают нас вместе с ранеными.

- То есть была опасность, что за то, что вы приняли офицера в лазарет, вас могут убить?
- Конечно, такая опасность была, потому что начальник летного отряда прислал ко мне очень верного солдата, который все время дежурил в госпитале, с тем, что если что-нибудь начнется, будет прислан грузовой автомобиль с пулеметами, из которых будут стрелять сами офицеры. И какая-то толпа подошла. Я совсем не юдофобка, но в нашем отряде злобу насаждали два еврея. Один был еврей-аптекарь, который до революции еще торговал наркотиками. А другой, Бройдер, который нам сначала казался вполне приличным человеком, старался выкинуть из палаты этого летчика, которого нельзя было тронуть: он был слишком тяжело ранен. Например, пришлось положить этого офицера в какую-то комнату, которая почему-то считалась аптекарской. Он требовал его оттуда выгнать. А я отвечала, что мы выкинем вон господина Бройдера, но мы спасем офицера, который продолжал воевать. А Бройдер среди солдат и санитаров рассказывал небылицы и разжигал злобу. В конце концов, какая-то толпа пошла на госпиталь. Остановила ее очень простая вещь - гроза. Они шли на госпиталь. Что бы они сделали, я понятия не имею, но в это время грянул дождь, и они разбежались.

В Петрограде я увидела, что Временное правительство абсолютно не умеет ничем управлять, что все пропало, что кровь польется очень скоро потоками и что их разговоры - это просто болтовня. А внешне жизнь продолжалась - мы жили в своих квартирах, у нас была прислуга. К нам каждые два дня присылали молоко из усадьбы.

Видела я первое восстание коммунистов в Петрограде. Это было очень просто: они выкатывались на автомобилях на перекрестки и стреляли из пулеметов по толпе. Я в это время была абсолютно бесстрашной, не знаю, от чего. Я пошла к такому автомобилю и крикнула: «Эй, земляки, вы что тут делаете?!» Они остановились. Они никого не убили, я не знаю, в кого они стреляли. Может, публика вмешалась. Они говорят: «Так мы, сестрица, стреляем». - «Так в кого?» - «А мы не знаем». Это были солдаты в форме. Поэтому они и выглянули - чего к ним сестра идет. А я была в форме. «Да куда же вы стреляете?» - «А нам сказали стрелять». - «А кто же вам сказал?» - «Да тут какой-то был». - «А куда же он делся?» - «А мы не знаем». - «Так вы же кого-нибудь убить можете». - «А, убить... Да нет, вот никто не лежит». - «Да идите вы домой». Уехали они или не уехали домой, не знаю, но они покатили куда-то. Зачем они стреляли, тоже непонятно.

- А в августе, сентябре и октябре вы были в Петрограде?
- Нет, я, наоборот, очень много ездила. Один из эпизодов был такой заметный. Я и моя подруга, сестра милосердия, ехали в Крым, и не совсем понятно, почему мы ехали в форме. В первом классе оказалось, что мы в одном вагоне с очень милым морским офицером. Он был адъютант Колчака, он нам рассказывал о Колчаке и что делается в Севастополе. А где-то около Харькова начал набираться народ, и народ набрался и в наше купе. Пришел какой-то тип, который был в форме шофера, он был шофер каких-то автомобильных отрядов. А кроме того, был михрютка, такой славный маленький михрютка, пехотинец-землячок. Совершенно по глупости моя приятельница обернулась к шоферу и говорит: «Вы что же, автомобили шпорами подгоняете?» Он ей ответил грубостью. Тогда из-за угла появился морской офицер и его усмирил. Она его еще поддразнила какой-то фразой. У меня сердце упало. Он опять грубость сказал. Но, к счастью, не успел морской офицер второй раз его остановить. Михрютка как на него раскричался: «А ты где был?! Ты где воевал?! Вон отсюда! Не смей сестру задирать!» И выкинул его вон. А уж когда он вышел, михрютка говорит моряку: «Вы, ваше высокоблагородие, поаккуратнее, они ведь теперь какие - выведут и конец». Вот такие вот эпизоды, конечно, страшные.

- А ваши поездки в Крым с чем были связаны?
- Так мы еще жили старой жизнью. Было лето и мы поехали к друзьям в Крым провести приятно время. Еще не было полного развала, это еще было до прихода большевиков.

- А где вас застал Октябрьский переворот и как вы о нем узнали?
- Я была вызвана к моей матери в Евпаторию, она там лечилась. И на нашем пути назад, между Москвой и Петербургом, мы узнали об Октябрьском перевороте. И как раз мой отчим (он был англичанин), который выехал нас встретить в Москву, сказал, что матери имеет смысл отправиться в усадьбу. А мы поехали в Петербург, и уже с этого времени мама не ночевала дома. Так как у нас были возможности получать еду из британского посольства, и все еще из усадьбы приходило молоко, яйца, какая-то еда, то я друзьям разносила еду. А в это время уже была очень сильная стрельба. Но мы ездили по Петербургу, проводили весело время, танцевали.

- Так что жизнь Петербурга не резко изменилась?
- Она очень резко изменилась, но мы не хотели менять своих привычек. В том смысле, что наша прислуга осталась и нас защищала от налетчиков, которые приходили и просто грабили. Ночью уже снимали шубы. Я как-то ехала с двумя знакомыми, нас остановил среди улицы патруль. Знакомые мои были офицеры, к счастью на них не было формы, но револьверы у них с собой имелись. Я как раз успела сказать: «Оба револьвера - в мою муфту». Я осталась сидеть и разговаривать с патрулем. А с барышней поговорить им лестно, они меня не обыскивали. А их, конечно, обыскали. Если бы нашли револьверы, вероятно, их расстреляли бы.

А вот интересный эпизод в нашей усадьбе. Бабы приходили в усадьбу, становились перед моей бабушкой и говорили: «Бедная ты наша старая барыня, все мы у тебя возьмем». И плакали. Они сначала убрали все луга, значит, им заплатили. Затем они дали моему дяде возможность запродать сено и получить деньги. А потом они взяли и сено, и деньги. Надо сказать, что все мы относились к этому вот как сейчас - смеялись. Причем, сено лежало в большом сарае, так крестьяне одной деревни говорят моему дядюшке, который там вел хозяйство: «Ты, Аркадий Владимирович, с нами сегодня иди». И они пришли туда и запрятались. Другая деревня приехала, у них даже пулемет был. Те, что приехали, говорят: «Эй, выходи! Нам Тырковы сказали, что сено наше». - «Уходите, сено тырковское». И вот они ругались, пока к ним с одной стороны не вышел дядюшка. Он стоял, смеялся. Сено они не взяли. В конце концов, мою бабашку оставили в этой усадьбе, пока не приехали какие-то комиссары из Новгорода и не заставили ее выехать. Когда они заставили ее выехать, то те самые деревни, которые у нее взяли и лошадей, и скот, приехали с подводами и все ей вернули. Потому что отношение осталось хорошее.

- Какова была ваша судьба после Октября?
- После Октября уже около нас собирались офицеры, которые ехали на юг. И как раз на Рождество был мой двоюродный брат и еще два приятеля. Мы все отправились в Москву. Москву мы увидели уже в ужасном виде - все было темно. Это было Рождество 1917-1918 года. Мы жили в квартире приятельницы моей матери. Так что моя мать, я и мой отчим спали на кроватях. А тут было несколько молодых людей, которые отправлялись на юг с Белой армией, они просто спали на полу. Один был моряк-гардемарин, другой был артиллерийский офицер. Они меня никогда не отпускали одну из дома, хотя мне было более безопасно, чем им, вечером идти одной по Москве. Мы все время ходили в Художественный театр. А тут мы шли и увидели какую-то молоденькую очаровательную барышню, которая вышла из дома, пошла и испугалась нас. Она меня не заметила. Один из них сделал очень простую вещь, он сказал: «Mademoiselle, ne craignez rien!» («Мадемуазель, ничего не бойтесь»). Мы ее проводили. Так что такая была обстановка. Было уже мало еды, где-то на черной бирже достали гуся и даже какое-то шампанское пили. Потом они уехали в Белую армию.

- И вы тоже отправились на юг?
- Я тогда не поехала. В марте 18 года моя мать и мой отчим вывезли меня за границу. А в августе 19-го я поехала к Деникину.

- А последний раз в России вы когда были?
- 2 ноября 20 года.

Публикация Ивана Толстого

Версия для печати