Зоил сермяжный и посконный

Опыты крестьянской литературной критики. Окончание

Критика художественных произведений заметно повысила общее развитие коммунаров «Майского утра», развязала мысль и язык самых отсталых, забитых женщин.

— В понятие берешь, когда по мозгам перетура пойдет... Люди судят, про что читали, и сам, глядишь, воткнешься в разговор, — говорили мне коммунарки.

— Без перебору чтение из головы вылетает, а так-то нет.

Самое трудное дело — это заставить слушателя в разборе сочинений быть самим собою, ни у кого не занимать мыслей, ничего не скрывать, «резать» то, что он думает о прочитанном и что почувствовал от него. Обыкновенно доморощенные критики страдают зловреднейшим самовнушением: «Мы не можем ничего понимать в литературе, не нам ее судить. Пусть судят ученые, мы не умеем говорить по-ученому, над нашими словами будут смеяться...»

Во что бы то ни стало, эти предубеждения нужно выклинить из голов слушателей, а то опыт будет невозможен. А как выклинить? Лично я добился этого так.

Раза три-четыре напоминал крестьянам:

— Всякий человек по-своему думает обо всем. В том числе и о литературе. Ученые пусть думают о ней по-ученому, а мы будем думать по-простому. Ученую критику мы слышали давно, она существует века. Теперь советская власть желает послушать критику «нескладную», массовую, рабоче-крестьянскую. Советская власть хочет знать от вас самих, нравятся ли вам те книги, которые для вас пишутся в центрах и на которые расходуются большие государственные деньги, или не нравятся? Какие нравятся и какие не нравятся? И почему? Сильная, меткая, хотя и грубая рабочая, крестьянская речь часто дороже гладкой интеллигентской речи. В критике она — самое дорогое зернышко. И когда вы будете критиковать художественное произведение — говорите своей речью, а не тужьтесь похвастать круглыми «учеными словечками». Я их все равно записывать не буду: они слабее вашей обыденной речи. Критикуйте по совести, от сердца. Ловите свои думки и чувства, каковы бы они ни были. И выкладывайте их при оценке произведений. Я знаю: вы часто скрываете умные, дельные мысли, считая их никудышными. Бросьте это! И будьте откровенны, как дома...

В стихах крестьянам «глянутся» те же качества, что и в художественной прозе: большие идеи, искренние чувства и благородно-простые словесные формы. Когда я читаю коммунарам плохих современных поэтов, то хорошо грамотные мужики к месту припоминают подходящие стихи из классиков и декламируют их. Вылезет из-за парты какой-нибудь кузнец, да и начнет сокрушаться:

— Э, нет, паря, не тот товар! Вон у Пушкина-то: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то как зверь она завоет, то заплачет как дитя...» Картина!! Скоблит тя по коже! И все как есть правдишное. А слова-то! Вот они! Ровно нашинские!

За кузнецом не утерпит еще кто-нибудь:

— Али взять Микитинова: «Вырыта заступом яма глубокая...» Во, брат! Занутрит тя от этого стиха! Всю жисть будешь держать в памяти.

Интересная история вышла у нас со знаменитым стихом Фета — «Шопот. Робкое дыханье». Разбор его в коммунальной аудитории был для крестьян последним испытанием их способности ощущать самую утонченную, «эфирную» поэзию,

Моя уверенность в провале «Шопота» была тверда. Но представьте: Фет заворожил «грубые» крестьянские сердца! И я раскаялся в неправильном предубеждении против его стихотворения. Картина, набросанная Фетом лаконическими, неотразимыми мазками, сильно ударила моих слушателей по нервам и воспламенила их воображение.

— Тут все человеческое, — таяли коммунары от стиха Фета.

— А природа-то как нежно описана!

— И луна, и соловей, ну все при ночи! Ровно у нас в мае месяце, вон там, за баней, над рекой.

— Речка... Ишь, серебрится... Живая картиночка!

— По себе понимаешь — все написанное в стихе.

— Мал золотник, да дорог.

— Ноне так уж не пишут стихов. Пошто это так?

Отзывы масс почти всегда категоричны и недвусмысленно ставят любое сочинение на подобающее ему место. «Приговоры» составляйте на основе сделанных аудиторией предложений. Никакой отсебятины в них не вносите.

В примечании закрепляйте все те мелкие, но нужные показатели отношения аудитории к произведению, которые не могут быть высказаны в оценках слушателей, как то: поведение публики в продолжение читки, сколько человек спало, сколько зевало и дремало, сколько ушло из аудитории, много ли споров, вздохов, слез и ругани вызвала читка, на каком месте публика отказалась слушать и т. п.

Исаак Бабель. «Соль».

Читано 17 февраля 1928 года

СТЕКАЧОВ И. А. — Сбрехал он тут порядочно: из поезда бабу ружьем не убьешь. С земли убьешь. С поезда на ходу не убить: он дрожит весь, шатается все время. Когда чаю, бывало, кружку нальешь, — она вот так болтается, все выплещется.

ЗУБКОВА А. 3. — Хлопня простая: не убить. Кабы Балмашев бил сейчас же, как баба соскочила... А то, хочь как иди поезд, — не убить. А товарный во все стороны бултыхается, как ворогуша его тянет, на все стороны. Кабы в темижки стрелять, как баба соскочила, можно бы убить. А то она кое-то еще дорогой бегла. Я поверила бы, если бы сразу, а то солдаты торговались еще сколь меж собой.

БОЧАРОВА П. И. — Тут война, а она спекулирует, да еще с обманом с таким. Приравнял он ее к белякам. Поддернул ее заодно. Уж вон как обсказано все ясно!.. И народно обсказано.

БОЧАРОВА П. Ф. — Баба себя охраняла «ребенком» этим. Опасала себя от солдат. А из вагона солдат мог убить ее. Осерчал: может, она с ним «не согласилась». У него мысли были на это...

ЗУБКОВА А. 3. — Как ястреб над мясом сидел он над нею. Ждал. Все долбануть хотел.

ЕРМАКОВ Я. М. — На взгляд только рассказ хорош, а разжуешь — он кислый. Читать его будто бы и охота, а вышла из него несоленая соль. Не сосредоточена «соль» в одну линию. Поэтому рассказ нельзя пускать в деревню в этом виде. Деревне нужно преподавать тот же соус, только в другом вкусе.

ШИТИКОВ Д. С. — Повернусь к бабелевской женщине — судить ее. Вообще, сколько я их по дорогам видал, ни одна женщина от души не говорит. Лишь бы только сесть в вагон. А когда в вагон сядет, то равноправная. «Не кури!» «Подавил табаком!» Кричит. Хозяйствует. Каждый баран за свою ногу виснет, и я по-своему буду долго говорить о рассказе. Шестьсот верст прошел я по Дону. Только в станицах школы, а хутора были без школ. Там живут староверы, дикари дикарями. Табаку не было — перец курили. Это знает Бабель? Сложное дело — про деревню писать... Баба просто обманывала Балмашева. Потому что баба, пока борщ сварит, семь раз мужа обманет, а не кстя, не моля убить бабу нельзя было. Писатель и сообразил: дай-ка подставлю ей контрреволюцию, будто она плохо выразилась про Ленина и Троцкого. Обличить эту внутреннюю «блоху» захотел. Да деревенские бабы все «блохи». Мужики сами знают, что баба — точило. Что же их всех, что ли, бить? Про гимназиста и барышню я не знаю, а про деревенскую девку и парня — знаю. Сидит Бабель на втором этаже и выдумывает звезды, природу. Звезда, как кошкины глаза при огне, — зеленая. Очень хорошо написал Бабель брехню. В дальнейшей истории жизни люди будут про солдат читать у Бабеля. Прочтут и скажут: «Брехню написал». Совсем опровергать ее нельзя, но мужицкую психологию он не знает, темпу мужицкого не знает. Казак никакого материнства не признает. Он — балда такая, что — во!!! Он рубить только может. Куда, бывало, командир, туда и казаки. Разве теперь, при советской власти, изменилось? Это может быть.

Обстрогались... Нужно писателям — правду писать. Раз пишешь для всего СССР, то пиши на все языки. Описываешь курских — говори по-курски, описываешь казаков — говори по-казацки. Казаки говорят: спя, лежа, стоя, а не спят, лежат, стоят. Ожидаешь в рассказе лучшего, а там нет его.

БОЧАРОВ А. И. — Вихорь пронесся и затух.

БОЧАРОВ А. И. — Рассказ — пустая бутылка.

БЛИНОВ Е. С. — Говорят о жалости Балмашева к девкам. Этим хотят указать на благородство, которое он проявил к девкам. А почему он еще накануне не пожалел девок? А то, вишь, когда пожалел! Когда сам на «бобах» проехал. Никакого в этом революционного благородства не получилось. Для этой идеи автор дал неправильного типа. Балмашев — шелапутный. Ни к чему «балахриста» Балмашева автор смешал с большой идеей.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В настоящем виде рассказ деревню не удовлетворит: в нем много неясного. Когда же к нему будут прибавлены «разъяснения», он для наших крестьян годится в первую очередь.

Вс. Иванов. «Бог-Матвей»

Читано 29 апреля 1927 года

ТИТОВ II. И. — Ну, ясно, что Матвей — это белый шпион. Он был подговорен белыми, чтобы религиозной точкой разложить Красную армию.

ЗУБКОВ П. С. — Научили его белые повесить зеркальце на лоб. Дескать, оно будет лучиться. Вот, дескать, не попадут из ружья, и сияние будет на голове, будто у господа. Это — научная выдумка, хитрая, не иначе что офицерская.

СТЕКАЧОВ М. И. — Денисюк боялся, что Матвей своим чудом, зеркальцем-то, солдат разложит, отобьет от войны, ну, и долбанул этого бога.

ДЖЕЙКАЛО Ф. Ф. — Конечно, Матвей был шпион. Если бы он не шпион был, то белые его из винтовок смыли бы с окопов. А то сидит себе, как огурчик, и никто в него не попадает.

ТИТОВА А. И. — Явственно представлено, как этот старичок в холщевой рубашечке по окопам похаживает, хлебушко в кружечку с водой помакивает. Ну, и правда подумаешь, что он святой.

БОЧАРОВ Ф. 3. — Ядрено раскрашено! Баско. Видать, как бог-Матвей из лесочка выезжает на коне, а у него скляночка на лбу посверкивает.

БОЧАРОВА А. П. — Все солдаты шибко в сумление вошли. Може, он и правдишный бог? Стреляют, а у самих у них дрожь по рукам ходит. Пуля деда не берет. Как не чудо? Вот у всех в голове и пошел разброд.

БЛИНОВ Е. С. — Случается так... Написано ясно, хорошо.

БЛИНОВА Т. П. — Вишь, он с хитростью шел на войну, дед этот. «Не надо воевать». Брехло какое! Думал скляночкой обмануть.

СТЕКАЧОВ Т. В. — Этому писателю завсегда так писать надо. А то в других рассказах у него куда ни торкнешься, — ровно на камень налетишь. Ничего тебе в них не берется в голову.

Единогласное заключение:

Из рассказа видно, как должен поступить неверующий большевик, когда его надувают религией. В нем показано, как белые на войне «околпачивали красных религией». В деревне этот рассказ прочтут с интересом и поймут его. Поставить его во вторую очередь.

А. Неверов «Ташкент — город хлебный»

Читано с 20 по 22 марта 1927 года

ЗУБКОВ П. С. — Придраться тут не к чему. Нужно человеку быть без сердца, чтобы не почувствовать всего, что написано в этой книге о голоде и о человеческих страданиях. Проще и лучше этого не напишешь. Хоть не рыпайся никто.

ДЖЕЙКАЛО Ф. Ф. — Тут хоть дурак скажет, что писал мастер. Все впечатление прямо ложится тебе на душу огромным камнем. Много тут и горя, много и смеха.

БЛИНОВ Е. С. — Об этой книге можно долго подумать и до слезы опечалиться. Мыслей она не разбрасывает по сторонам, а сжимает их в кучку, когда слушаешь ее. Вот у этого писателя надо учиться нынешним многим молокососам-писателям.

КРЮКОВ М. Ф. — До последу проняло меня это чтение. Лица все выяснены — лучше и не надо. Вот они тут. Всех различу, про всех расскажу. Ужасти голода обрисованы так, что аж холодно мне стало. B некоторых местах книги такое жалостное чтение, что слезы сами текут, и никак их не опишешь.

СТЕКАЧОВ Т. В. — Смерть и голод... Пляс и смерть... Ужас и голод на каждом шагу. Отдыху сердцу нету. Неохота с Мишкой расставаться ни на один шаг. Так и бродил бы за ним повсюду. Довеку не забуду я этого описания. Жалко мне парнишка в рогожке. Да тут всех жалко, кого ни возьми.

НОСОВ М. А. — По всему телу моему прошло дрожание, во всех местах чую и радость, и муторь, и кручину. А уж про описание и говорить нечего. Дюже специально написано! Не пишет, а лупит тебя бичом.

ШИТИКОВ Д. С. — Наготово эта штука превосходная. Хорошими мужичьими словами написана. Не так, как другие: пишут только для интеллигенции, а этот хоть кому пойдет, всякому угодит... Видал я такие случаи, как с Мишкой. Сам много раз кусочником был и шлындал по белу-свету, горе мыкал.

СТЕКАЧЕВ М. И. — Многие ныне пишут, да немногих можно читать. Есть черт знает что такое пишут! Я вчера в «Красной нови» читал стихи: кухарка какая-то, лакеи... Что они делают, что говорят? Куда оно приведет, думаешь? И так ничего не взял от стиха. Никуда его, ни с какого боку не подогнал ни к кухарке, ни к повару. А вот, например, читаешь «Бородино» Лермонтова или басни Крылова, или еще что хорошее — знаешь, уже, к чему дело идет. Неверов — ясный, у него все видно, что к чему и куда гнет. У него и в «бога-мать» и в «веру-царя», и вляпался в г... о. Все у него к делу, к большому делу. Всегда так бывает, как рассказано в книге этой: горе, радость и смех живут рядом.

ЗУБКОВА В. Ф. — Все бабы про Мишку про этого только и говорят теперь. Зазнобно он к ихнему сердцу пришелся. А у меня, пока читали, все время непрошенные слезы набирались. Как же? Не большой страждает, а малый ребенок. Его жальче, чем большого.

БЛИНОВ И. Е. (обращается ко мне. — А. Т.) — Напиши ты, пожалуйста, чтобы все писатели, так для деревни писали. Тогда их интереснее будет и читать. Так и скажи: мужики говорят, что, может быть, многие нынешние писатели хороши, но ни к чему они. Скажи, что непонятны они, резонту в них мало. Не по вкусу они деревне. Вот Лидин и Катаев — хорошие. Но, а уж лучше Неверова, поди, и не сыскать. Этот «Ташкент» узлом перекрутит хоть какого упорного человека.

Общее мнение:

Книге этой первое место в деревне. Она воскрешает перед читателями и слушателями ужасный момент нашей революции — голод и разруху и воспитывает чувство сострадания к бедствующему пролетариату. Писатель же, Неверов, за один «Ташкент — город хлебный» по праву должен занять в русской литературе место рядом с великими писателями.

Юрий Олеша «Зависть»

Читано с 24 декабря 1928 года по 6 января 1929 года

НОСОВ И. А. — Как ни старался Олеша изобразить Бабичева в сортире деловым человеком — не вышло. А вышло то, что со всеми деловыми и неделовыми людьми там случается, — с.... е. Изобразить бородавку на спине у Бабичева — это что! Пустяк! Что она характеризует у Бабичева? Или уж Кавалеров настолько завистник был, что его даже родинка тревожила у ненавистного человека?.. Чтобы представить себе делового человека, надо прочитать не Юрия Олешу, а Форда.

ЗАЙЦЕВ А. А. — Если наши писатели будут все про сортиры писать, то, наверное, далеко не шагнем в культуре. (о письме Кавалерова Бабичеву. — А. Т.) У Павла к римлянам послание меньше, чем это письмо. (Про «японскую улыбку».) Какая это улыбка? Как будто японцы особенно как-то улыбаются! А как все люди!

ЗАЙЦЕВ А. А. — ... Эту «Зависть» надо читать старухам, которые ничего не понимают. Им — что славянский язык, что это. Им эта книга за часы сойдет.

СТЕКАЧОВ И. А. — Только «господи, помилуй» добавить сорок раз!

CTEKAЧOB Т. В. — «Зависть» надо читать на мотив псалтыри по покойникам: «а-щще я-ко от ли-ца...»

САШИН Ф. М. (при чтении сцены пребывания Бабичева в клозете). — Га-га-га-га!.. Наверно, это он после черемухи не может сходить! Заперло! (Все хохочут.)

НОСОВ М. А. — Может, трудно было нагнетаться?

ТИТОВ Н. И. — Ну, хороша фигура этого дяди! На шесть пудов!

ЗУБКОВ П. С. — Во черт-то!

СОШИНА Е. И. (про Бабичева). — Обширный человек!

БЛИНОВ Е. С. — Широкого хваления книга не достойна. Над чтением кое-где и хохотали, но это от недоумения, а не от понимания хохот был. Ожидания никакого, а на кой мне черт книга без ожидания?! Завистника автор мог бы показать в одном письме. Тема книги большая, нужная — слов нет, но автор не совладал с нею.

ЗУБКОВ П. С. — Захватил Олеша вещи хорошие: нового делового человека и старого пьяницу-завистника, захватил и физкультуру, но никак не взял этой темы во всей полноте и понятливости. Больше тягучего, чем дельного. Если молния блеснула, то надо было это с чем-нибудь связать. А то к чему молния блеснула?..

БОЧАРОВ А. И. — Иную книгу слушаешь — слово боишься упустить, а «Зависть» ничуть не тянет к себе моих мозгов. Никакого удивления нет над родинкой. Это — природность, как пуп на животе.

НОСОВ М. А. — Я так книгу понял: в ней от солнца зайцы, а писали ее дурные пальцы.

БЛИНОВ Е. С. — И знаем, что книга советская, но не идет словами в душу.

ЗАЙЦЕВ А. А. (о словах «рядом тарелка с печеньем, похожим на еврейские буквы». — А. Т.). — Придумает же!

БЛИНОВ Е. С. — Какая стряпка! Иная накалябает так, что печенье на китайские буквы будет походить.

ЛИХАЧОВ С. П. — Пока до дома дойдешь, все растеряешь, что слышал.

БЛИНОВ И. Е. — В аптеку ее!

СТЕКАЧОВ М. И. — Заформалинить!

БОЧАРОВ А. И. — Дай эту книжку мужику — запульнет, черт знает куда! От нее отрава своего настроения. Вот только злобность Кавалерова хорошо описана, а больше ничо. Придешь домой после чтения как побитый.

СТЕКАЧОВ Т. В. (комично показывает пальцем себе на грудь). — Уж напиталась грудь моя чувствами! Будя!

ЗАЙЦЕВ А. А. (хохочет). — Натекла полная душа! ЗУБКОВ П. С. — В «Зависти» новая форма писания. Она — глупая. Она не дает человеку сглотить и понять то, что написал автор. Я читал хвальбу «Зависти» в газетах и журналах. Не знаю, за что ее хвалить! Правда, два типа хорошо обрисованы, остальное — никуда. Кавалеров — приживалка, вроде чеховского Вафли. Бабичев — советский, новый деловой человек.

БОЧАРОВ Ф. 3. — Книга и везде-то такая. С одной колбасой автор с полчаса возится.

ЗУБКОВ П. С. (прерывая меня на шестьдесят пятой странице, орет во всю головушку). — Тьфу, чтоб тебя черти взяли! Ну, уморил скукой!

СТЕКАЧОВ Т. В. (после прочтения отзывов печати о «Зависти», приложенных к книге). — Хвалят. Значит, там, вверху решето пореже, а у нас почаще, не пропускает абы что.

СУСЛИКОВ Т. И. (бывший железнодорожник. — А. Т.). — Я часто читывал «Гудок». Там печатались фельетоны Зубилы (то есть Олеши. — А. Т.). Ох, и умные были фельетоны! Как же это так? Зубило — и такой плохой роман сочинил! Ведь мы, железнодорожники, ужасно любили читать Зубилу.

ЗАЙЦЕВ А. А. — Если автор писал фельетоны, то и пусть бы писал.

БОЧАРОВА А. И. — Его, видно, самого зависть взяла, что стал романы писать.

ЗАЙЦЕВ А. А. — Смех в книге не сочный. Пением в клозете автор хотел показать здорового, веселого животного — Бабичева, но меня это описание и тип животного отталкивают... Первую часть надо переработать: сжать и упростить ученые слова. Много у Олеши интеллигентских слов, а мы их не понимаем. Разве Либединский, Чехов, Толстой, Некрасов, Горький и другие хорошие писатели — не интеллигенты? А мы их понимаем. У них все старухи поймут... В нынешнем виде книжку деревня не примет. Вот читали, как «Зависть» расхваливали некоторые газеты и журналы. Они хвалят ее потому, что похвалила «Правда». Если бы, я думаю, «Правда» дала плохой отзыв о «Зависти», то и остальные газеты и журналы, наверное, окрысились бы на Олешу.

ШИТИКОВ Д. С. — Эх, если бы в голове моей была типография! Весь бы смысл я хорошо выразил сам о книге Зубилы. Кажись, в 1924 году в «Гудке» был его фельетон: «... баба свирепа, голова как репа...» Помню я этот фельетон. Очень хороший фельетон! И я тогда любил Зубилу лучше всех фельетонистов, а теперь?.. Там философствование — и больше ничего. Если нам надо философию, то мы возьмем не Олешу, а Карла Маркса. Читал я отжитые сочинения Гоголя, наставления и литургии. Как будто это отжитое, а в нем мысли есть. С теми мыслями я могу гордиться. Они к тому, что человек пятьдесят лет в церкву ходит, а ни черта не понимает, к чему он ходит, к чему все эти литургии. Я — богоневерующий человек и все же литургиями Гоголя и сочинениями Мельникова-Печерского интересовался. Меня они сделали еще больше антирелигиозником. Я думаю о тех книгах: до чего ж там хорошо выведен поповский обман! (Хохочет.) Из одной просфоры сто тысяч частиц поп вынимает. Ох, и дурь же! Вот за это я и люблю старую литературу. Возьмемся за Олешу. Я нашел, что его «Зависть» — произведение, в корне никуда негодное. Там чересчур много врато и переврато. Мыслимо ли, чтобы человек, у которого есть десятая доля ума, пел песни во время испражнения! Так делают только одни пьяные. Они это делают и за столом, и в отхожем месте. Им нужда подпевает, как говорится. Писатели отзовутся на нашу критику так: «Вы заелись там художественной литературой, вам не угодишь, одни вы изо всей Сибири — дураки. Но помимо вас есть еще люди, которые будут нашу литературу читать и хвалить...» Но так рассуждают и попы: коммунисты в бога не веруют, а на наш век дураков хватит... (мне. — А. Т.). Ты это представление представь точно! А то они там (то есть писатели. — А. Т.) будут читать бегло и могут не так нас понять, как надо.

Сергей Есенин «Кобыльи корабли»

Читано 30 марта 1927 года

ТИТОВА А. И. — Блажь пошла. Должно, перед смертью уж это он понес.

СТЕКАЧОВ Т. В. — Этот стих никак не могу обозначить. То ли бредни, то ли дурачил?

НОСОВ М. А. — Значит, то-то не бредил, коли третий глаз на пупу у бабы приметил. (Общее нехорошее ржанье.)

НОСОВ М. А. (продолжает в каламбурном стиле). — Писал он про кобыл, а я прослушал и все позабыл.

ДЖЕЙКАЛО Ф. Ф. — Насобирал он всячины, а ничего не сказал. Куда ветерок, туда у него и умок.

ТИТОВА Л. Г. — Писала писака, читать будет собака. Видно, ему доброго материалу не осталось писать. Хорошее, значит, другие перебрали.

НОСОВ А. М. — Про пупы да про кусты, а слова у него пусты.

КРЮКОВ М. Ф. — Нечего про эту дрянь и говорить. Не издавать бы ее! А лучше другую бы издать добрую книгу.

БОЧАРОВА А. 3. — За третий глаз — по роже бы его раз!

ТИТОВ П. И. — Самому бы ему за такие стихи на овце жениться. Сам он глуп, как бабий пуп.

СТЕКАЧОВ И. А. — Смешно над его глупостью. А так стишок ни к чему.

СОШИНА Е. И. «Сестры-суки, а братья-кобели», а книгу хоть в руки не бери. Никудышна! Одна дурость.

ШИТИКОВА М. Т. — Вихрем голова у него крутилась. Что в глаза лезло, то и плел: бабы, кусты, пупы, овцы, поэты, кобели, суки — все-все...

БЛИНОВА Т. П. — От экой срамости только люду вреда одна.

Общее мнение:

Стихи не нужны деревне.

«Песнь о Евпатии Коловрате»

Читано 9 июня 1927 года

БЛИНОВ Е. Е. — Что же, перевод-то на русский язык есть или нет? С неизвестного языка? С немецкого, французского переводят, а с этим чо делать? Куда его? На ура писал.

ТУБОЛЬЦЕВ И. И. — Ни черта я не понял! Ни слова не скажу.

ТИТОВ П. И. — Как худой музыкант — не глядит, настроена музыка или нет, а все дует. По пьяной лавочке всегда так бывает.

СТЕКАЧОВ Т. В. — Хочь чепуху, видно, Есенин напишет, все берут печатать: «А, Есенин! Давай!»

ТИТОВА Л. Е. — Хотел он старинным языком написать, а вышло у него по-своему, худо.

БОЧАРОВ Ф. 3. — Сложения у него в речи тут нетути. Как колесо разбитое, шебарчит. Иное сочинение, хоть старинное, но в нем сложенье есть: хоть ты как его перевороти, в нем сомышленье понятное, а тут горох рассыпанный. У татар лучше поймешь.

ШИТИКОВ Д. С. — Вот есть стих «Бородино». Там все по-человечьи обрисовано, понять можно, как и что было. Рассказ тебе там дается правдишный. Да там и без истории все видать. Еще лучше исторического описания, а тут шурум-бурум. Как-то «воззвахом» написано, по-апостольски. Он и про татар этаким манером катает. Не так бы надо про татар.

НОСОВ М. А. — Хотел-то он написать по-былинному, да духу не хватило про него. Вышло как-то по-кобылиному.

ГЛАДКИХ А. И. — Таких языков, как в стиху, нет на свете. Все тут языки смешаны, перекручены по-есенинскому.

Примечание:

«Песнь о Евпатии Коловрате» прочитана мной была после продолжительной «отставки» есенинских вещей. Тем не менее, как только я прочел одну строфу этого стихотворения, аудитория как-то дурно захохотала, заволновалась:

— Он!

— Колоброд!

— Чуем, что он!

— Есенин!

— Да ну его к чорту!

Не могу не упомянуть здесь о маленьком курьезе, характеризующем отношение коммунаров к Есенину. В настоящее время они установили за мной любопытную слежку. Происходит вот что. Я усаживаюсь за стол для очередного чтения. Они пристально устремляют ищейские взоры на книжку, которую я держу в руках. Это — попытка узнать, не собираюсь ли я опять читать Есенина, который набил им оскомину дурными стихами и мало радовал хорошими.

Если же крестьяне безошибочно угадывают в моих руках белую, маленькую по формату, но толстую книжку с березкой на обложке, они корчат физиономии и тоскливо роняют:

— Опять, поди, про рязанскую кобылу?

— Али про то, как луну обос!...

— И когда только конец будет этому Есенину?

Борис Пастернак «Спекторский» (Отрывок из романа)

Читано 12 марта 1928 года

НОСОВ М. А. — Еще один Есенин проявился! Радуйтесь!

ТИТОВА Л. Е.- Ни то ни се.

БОЧАРОВА А. П. — Этот писатель раскомашил стихом!

ТИТОВ Н. И. — Кто-то пошто-то в калину залез?

ТИТОВА Л. Г. — Не дала я этому стиху ума. Калина-малина, куричье гавно, а боле ничо не сказано.

ТИТОВ Н. И. — Ничо нет понятного. Ничо к толку не произведено. Весь стих как стриженая курица — страшная! Не писать бы ему такие.

СТЕКАЧОВА П. Ф. — Лучше бы он написал какую-нибудь песню!

ШИТИКОВ Д. С. — Тут и написано-то всего кол да перетыка. Пастернак этим стихом казну ограбил.

ТУБОЛЫДЕВ И. И. — Я его критиковать не желаю. Он (стих. — А. Т.) мне так опротивел, что говорить о нем тошно. Отдельно слова понятны, а вместе — нет.

ЗУБКОВ М. А. — Слова русские, понятные, но в них нет материалу.

НОСОВ М. А. — Взыскать с автора в пользу государства все, что он получил за эти стихи!

ШИТИКОВ Д. С. (кипятится больше прежнего). — Конфисковать у него имущество! Да как же? Свинья гряду изроет, и то соседи ругаются, а тут вон какой капитал гибнет!

Общее мнение:

Стихи «на мотив» «Спекторского» есть особый вид казнокрадства, которое нужно немедленно уничтожить. Чепуха!

Заключение:

Верю: в недалеком будущем низовая массовая критика литературы (здесь я не говорю о специальной, академической литературе) станет обыденной и повсеместной. Только тогда начнется настоящий смотр художественного слова. Писателям предстоит труднейший экзамен перед массами.

Публикация Ирины Зельцман и Евгения Клименко

Смотрите также начало этой статьи

Версия для печати