В 1918 году в Петрограде сложилась уникальная ситуация: власть уехала, культура осталась.

В результате в Москве образовалась культура-2, а в Петрограде, впоследствии Ленинграде, - власть-2. Петербургская державность всегда была оппозицией московской азиатчине и после переезда власти никуда не делась. Она ушла в культуру, наделила ее ореолом высшего духовного авторитета, придала ей спесь и прочую атрибутику королевы в изгнании. Гитлер хотел Ленинград срыть, Сталин - выморить, обоим он сильно мешал. У Гитлера не получилось туда войти, Сталин не мог его уничтожить из-за музейного статуса и потому регулярно чистил, но дух города, как ни горько, не в людях, а в зданиях, реках, проспектах. Людей можно заселить новых, залить, как воду в хрусталь, - и они станут местными незаметно, от прямохождения. Прямохождение - это когда не плутаешь по переулочной паутине, а переходишь с проспекта на проспект, из ансамбля в ансамбль, в четкой и прозрачной перспективе. Город четких причинно-следственных связей, порядочности и ответственности, называния вещей своими именами в пространстве тотальной азиатчины существовать не мог. Само его бытие было чудом, напоминанием о других возможностях. В нем прорубили широкий и помпезный Московский проспект, но не сумели насадить византийский московский дух.

Петербург сделался анклавом. Это определилось еще в двадцатые и окончательно оформилось в блокаду. Пузырь воздуха в монолите, остров чести в океане бесчестия, дыра в альтернативное измерение. Симптоматично, что Пастернак, сходя с ума в тридцать пятом, здесь вернулся к себе. Спасли, по собственному его признанию, «чистота и холод». Брошенной столице многое можно: она живет в призрачном, условном пространстве, фантастическом, как белая ночь. Белых ночей не бывает, однако вот. Вместе с властью ушло еще одно - образ города-вампира, высасывающего жизнь из доверчивых неофитов. Рассеялся купринский «черный туман», растворились «квадраты, параллелепипеды, кубы» из кошмаров Белого, а «желтизна правительственных зданий» перестала быть символом гнета и стала символом чести, традиции, преемства. Город-убийца обернулся городом-приютом: потому что и убийство, осуществляемое по меркам и в традициях десятых годов, стало казаться бесценным даром на фоне мясорубки последующих советских лет. Он душил туманами и отравлял сыростью - эка невидаль! Лучше гнить в Венеции, чем пойти на пищу львам в Колизее. Это важная черта Ленинграда: уютность. В анклаве прежней жизни можно было укрыться, как укрылись Ахматова с Лозинским в бомбоубежище, в котором оба они не сразу опознали бывшую «Бродячую собаку».
Вывеска сменилась, функция осталась.

В семидесятые во многих интеллигентских домах выписывали «Аврору» и «Неву» - именно «Аврора», ставшая культовой после публикации полузапретного «Пикника на обочине», в 1982 году, в канун 75-летия Брежнева, напечатала на 75 странице голявкинскую «Юбилейную речь». Почти убежден, что совпадение было случайным, но текст говорил сам за себя: «Он сидит передо мной, краснощекий и толстый, и трудно поверить, что он умрет. И он сам, наверное, в это не верит. Но он безусловно умрет, как пить дать. Так что он может не волноваться. Мы увидим его барельеф на решетке. Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища. - Наконец-то! - воскликнул я, - он займет свое место в литературе!
Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас».

Журнал лишился главреда Торопыгина и его первого зама Островского (другим предлогом для увольнения стала публикация крамольного стихотворения Нины Королевой, с упоминанием об убийстве царской семьи). Брежнев все равно умер, как и предсказывал Голявкин, а «Аврора» уцелела - ее добила постперестройка, когда никому ничего уже не было нужно.

Петербургская литература шестидесятых не обманулась оттепелью, в семидесятых не прельстилась застоем и даже на перестройку откликнулась сдержанно - сплошными антиутопиями. Скажу сейчас крамольную вещь - хотя по нынешним временам, наверное, тут уже нет никакой крамолы: тот факт, что крупнейший поэт шестидесятых-семидесятых происходит из Петербурга, глубоко не случаен. Неважно, что он, дорвавшись до настоящей славы, обнаружил не лучшие свои качества и глубоко тоталитарную природу. Что вы хотите? Город, построенный сильными людьми для сильных людей, как сформулировал директор Эрмитажа Пиотровский. Они хорошо переносят опалу, достойно смотрятся в полутени (кстати, Бродский мечтал одно время о карьере нелегала и даже поучаствовал в Штатах в рискованной авантюре с получением политического убежища одним российским беглецом) - а во власти, в том числе и духовной, выглядят значительно хуже. Вылезают обиды, злопамятность, мелкая мстительность, долго подавляемое самолюбие - Петербург прекрасен в запустении и несправедливой опале, но ужасен в реванше. Смотрите, как Бродский продвигал Рейна, это при том, что отлично понимал меру его таланта; он и прочих питерских друзей так же нахваливал, в ущерб московским, - потому что в опальных городах сильна солидарность, и во дни реванша она оборачивается клановостью. Главная же черта, позволяющая питерским побеждать и дорываться-таки до победы, - независимость от духа времени: у них вокруг куда более надежные ориентиры.

В полутени, в анклаве дозволенной свободы расцвели удивительные цветы питерской литературы семидесятых годов - нашего нового модерна, редуцированного, но по-прежнему благородного серебряного века советской власти. Была превосходная прозаическая плеяда - Александр Житинский, Валерий Попов, Александр Мелихов, Нина Катерли, Майя Данини, уехавшие впоследствии Владимир Марамзин, Сергей Довлатов и Игорь Ефимов, из поколения постарше - Голявкин, из совсем старших - Геннадий Гор, чья философская фантастика воспитала целую генерацию. Как раз на семидесятые пришелся лучший, теневой питерский период: все, что вылезло впоследствии на поверхность, пока дремало. Задавленная столичная спесь еще не распрямилась, как пружина, давя окружающих, - а дремала внутри, тихо помогая выживать в запустении и полулегальности. У Питера был серьезный недостаток - бедность и относительное бесславие его лучших авторов: знали эстрадную, яркую Москву, куда почти сразу переехал Аксенов и, десять лет спустя, - Битов. У Питера было серьезное достоинство - здесь, в щели, в складке, дозволялось многое из того, что в Москве было немыслимо. Сверх того, у города была могучая традиция - фантастическая, сказочная, заложенная Гоголем: нечто умозрительное, умышленное, вымышленное есть в самой истории Питера и его пейзаже, тут сам Бог велел бродить призракам, одно выражение лица Медного всадника, меняющееся по ходу обзора, чего стоит! Так что в фантастике люфт был больше, и потому именно петербургские сказочники семидесятых умудрились сказать о времени и о стране нечто чрезвычайно важное. Справедливости ради заметим, что Москва и Питер в смысле жанровых предпочтений соотносятся примерно как хамовнический житель Толстой с жителем Петербурга Достоевским. Толстой любит здоровье и правду, Достоевский - патологию и гротеск, и эта-то традиция в советское время расцветала пышным цветом: в балладах Одоевцевой, в фантасмагориях обэриутов, в мифологии ленинградского кружка тамплиеров. Даже такая реалистка, как Вера Панова, лучшую свою вещь написала в жанре фантастической, сновидческой антиутопии: роман «Который час?», простите за каламбур, дождался своего часа сорок лет спустя после написания (и двадцать - после радикальной упрощающей переработки, которой, однако, оказалось недостаточно, чтобы издать вещь в 1961 году). Немудрено, что именно в Питере работал литературный семинар Бориса Стругацкого, из которого вышли почти все лучшие фантазеры семидесятых-восьмидесятых (а кто не посещал его регулярно - тот обсуждался, как Михаил Веллер, Борис Штерн или Павел Амнуэль).

Кстати уж о Пановой, потому что если возвращение советской литературы в активный читательский обиход все-таки свершится (а я в этом не сомневаюсь - она добротна, современная проза уступает ей в профессионализме, а классику мы высосали до пустой оболочки), то книги Пановой наверняка переживут второе рождение. Про нее - как и про Гроссмана - говорили «соцреализм с человеческим лицом», но соцреализма у нее никакого нет: для меня она где-то рядом с Павлом Нилиным. Та же скупая, точная, плотная фраза - наследство журналистики двадцатых, в которой оба успели поработать; та же спрятанная сентиментальность, глубоко укрытые страхи и фрустрации, то же упрямое сохранение лица. И не зря у нее был четкий, каллиграфический почерк - даже после инсульта. Останется она, я думаю, не только «Сережей», но и «Мальчиком и девочкой», и «Рабочим поселком» - замечательными фиксациями местной жизни пятидесятых-шестидесятых. И если Александр Володин - главный российский драматург послеоттепельных времен, тоже питерский житель - у кого-то учился, то уж явно не у Арбузова: он многое взял из Пановой. Тот же диалог и та же странная, очень питерская любовь к так называемым простым людям, фабричным, заводским, с пролетарских окраин. Питер - пролетарский город, город скупой, немногословной, суровой доброты - все это у Пановой очень отчетливо, а у Володина, в особенности раннего, того наглядней. «Пять вечеров» - это же про них, про выросших фабричных девчонок и их отсидевших либо повоевавших мальчишек. Пролетарская эта тема звучит и у Шефнера - самого обаятельного из ленинградских поэтов и тоже замечательного фантаста-сказочника; он прославился именно фантастикой - «Девушкой у обрыва», «Лачугой должника», «Круглой тайной», - но начинал с бытовых мемуарных повестей: «Сестра печали», «Счастливый неудачник», «Облака над дорогой»… В этом он смыкался и с Володиным, особенно в «Счастливом неудачнике», и стихи у него были об этом - «Налегай на весло, неудачник»: об этой маленькой революции в советском искусстве рассказывал мне когда-то Михаил Львовский. «Победа Володина в том, - говорил он, - что он первым показал: счастье не тождественно успеху. И даже, случается, враждебно ему». Эта глубоко питерская идея - насчет обманчивости любого успеха и аутсайдерстве всякого счастья, - у Шефнера звучала с первых стихов, а в поздней прозе и лирике выражалась с великолепной силой: «В этом парке царит тишина, но чернеют на фоне заката ветки голые, как письмена, как невнятная скоропись чья-то. Только с нами нарушена связь, и от нашего разума скрыто, что таит эта древняя вязь зашифрованного алфавита. Может, осень, как добрая мать, шлет кому-то слова утешений: только тем их дано понимать, кто листвы не услышит весенней». Вот об этом - о компенсации - была почти вся его фантастика, где триумф, как в «Девушке у обрыва», всегда оборачивался гибелью; вообще он был большой, настоящий писатель, которого помнят по сию пору.

В семидесятые вообще фантазировали много - и не только потому, что в фантастике можно было о чем-то проговориться и что-то недозволенное протолкнуть (хотя представить «Обитаемый остров» Стругацких опубликованным в 1969 году и нынче как-то непросто: неужели настолько НИЧЕГО не поняли? Или настолько ВСЁ ПОНИМАЛИ?). Дело было еще и в том, что описывать действительность как-она-есть стало невыносимо скучно. Она свелась к доставанию, выбиванию, приспособлению, вранью, выпивке - и кухонным мечтаниям, которые лучше было оформлять опять-таки в фантасмагорию. Так родился питерский, ни на что не похожий жанр бытового фантастического рассказа, для которого призрачный город предоставил идеальную сцену: коммуналку. Питерские коммуналки, в отличие от московских, и сегодня недорасселены; люди там попадаются, прямо скажем, неоднозначные. В этих извилистых коридорах вполне могло жить Чудовище из рассказа Катерли. Я вообще думаю, что Катерли из всех питерских новеллистов семидесятых оказалась самой недооцененной, непрочитанной: отчасти из-за перехода на реалистическую «женскую прозу» (по-прежнему очень качественную), отчасти же из-за последующей политической оголтелости в борьбе с обществом «Память» и его преемниками. Первый же ее сборник, «Окно», был превосходен - «Коллекция доктора Эмиля» с гениальным описанием собрания талисманов и загадочное «Зелье» с необъяснимым финалом очень здорово читались в 1978 году. И уж конечно, никогда мне не забыть «Лестницы» Житинского, прочитанной в «Неве»: там была история о том, как молодой человек Владимир Пирошников остался ночевать у случайной подруги, утром стал спускаться по лестнице старого ленинградского дома - а лестница не кончается. Никогда прежде мне не встречался абсурд, так легко и ненапряжно прорастающий из ткани бытового рассказа; при первом чтении я мало что понял и даже обозлился, но полюбил автора навеки. Житинский, впрочем, брал не только сюжетами - неизменно остроумными, с точной метафорой в основании, - но повествовательной манерой, иронической, изящной, ненавязчивой, стилизованной под классику, подмигивающей, парольной. У него был круг фанатов, заметно расширившийся после «Потерянного дома» - лучшего русского романа восьмидесятых, который посреди перестроечной вакханалии все, кому надо, прочли и запомнили.

Александр Мелихов выглядел традиционным реалистом (его интеллектуальные романы еще не были написаны, он публиковал рассказы и повести, лучшая называлась «Весы для добра»), но на фоне московских бытописателей выглядел куда бескомпромиссней, злей, даже и циничней. Его вечно униженный герой, прямой потомок Поприщина, мнил себя сверхчеловеком - и не без оснований: затурканный бытом, связями, тупым начальством, в душе он двигал мирами. Это было очень по-петербургски и сразу вошло в моду. Если кто и предсказал новый петербургский период русской истории - и исследовал его подпольную психологию, - так это Мелихов, вечно настаивающий на необходимости коллективного фантома, чарующей общественной грезы. Питерцам он такую грезу сочинил - образ «горбатого атланта», униженного титана, дал название его самой известной трилогии и широко растиражировался в критике.

Валерий Попов представлял совершенно особый случай - он и теперь не поддается никаким классификациям; сам он возводил свой генезис к обэриутам и одновременно к Бунину. Попов и в самом деле обладает уникальным пластическим даром. Мало кто из современников может с ним сравниться по части точности - эти уколы поповских метафор Вайль и Генис назвали «квантами истины». Попов всегда писал пунктирно - словно от рождения близорук: панорама размывается, на этом размытом фоне отчетливы лишь крошечные точные детальки, ощущения, реплики. С людьми его герою всегда было неуютно (разве что с ближайшими друзьями, стабильно называвшимися Лехой и Дзыней): даже жена и дочурка - не столько любимейшие существа, сколько изощренные мучители. Зато среди больших пустых и запущенных пространств, которых в Ленинграде удивительно много, поповская душа как в раю: огромные заросшие сады, пыльные летние каналы, взрываемые моторкой, длинные песчаные пляжи пригородов, привокзальные помещения непонятного назначения - то ли склады, то ли секретные наблюдательные будки… Лучшей детской повестью семидесятых была поповская «Темная комната» - в которой мальчик искал потайную комнату в огромном окраинном ленинградском доме (и находил, и что же там было внутри!!!). Ощущение тайны, прораставшей из питерского быта, сопровождало Попова даже тогда, когда он честно притворялся реалистом: гротеск неожиданно взрывал его прозу, когда читатель почти уже верил, что неисправимый хулиган перевоспитался. Пришли какие-то плотники, унесли дверь, и в квартиру поперлись кто ни попадя, вплоть до каравана верблюдов. Дверь унесли действительно, а караван был придуман в порядке компенсации: вот так и вся питерская фантастика выдумывала себе компенсации за экс-столичность, бедность, одиночество - и тем спасалась. Тогда же Попов выдумал свою концепцию счастья от нуля, от минуса, - от того, что могло быть хуже; выдумал «принцип локализации несчастья» - ведь когда что-то не так, мы всё начинаем видеть в ужасном свете, а надо это несчастье локализовать и срочно увидеть антитезу ему, выудив ее - с помощью все того же пластического дара - из любого сора за окнами. Сходно работал кинематограф Ильи Авербаха, где среди безвыходно тоскливого сюжета возникал вдруг воздушный пузырь счастья - яблоки в осеннем саду, оловянные солдатики за дождливым окном.

Майю Данини сегодня вообще мало кто помнит, а ведь ее «День рождения» и «Ладожский лед» - в числе лучших советских повестей о детстве. Такой благодарной зоркости к счастливым подробностям я не помню в русской литературе со времен «Детства Никиты». И все это тоже был Петербург, старый, дворянский - в Москве все было срыто до основания, обновлено, а он хранил свои старые письма, засохшие букеты, обрывки обоев. В Питере можно было еще почувствовать те времена - стоило взглянуть с какой-нибудь темной лестницы в мутное, узорное окно эпохи модерна, где-нибудь в пять часов вечера, зимой, когда небо уже лиловое, и время исчезало. «Петербургские сумерки снежные», блоковская строчка, обещающая все на свете, - были тут как тут, и у Данини особенно ясно чувствовалось это обещание. Я читал эти книжки в армии, когда служил в Питере, и вещество счастья, растворенное в них, здорово способствовало самосохранению.

Вообще я думаю, что это было счастливое время: все уже трещало, но эйфория не успела смениться чернухой. Питерские авторы были настроены скептически, но не могли скрыть радости по случаю отмены множества бессмысленных запретов. Я служил неподалеку от города, у меня случались увольнения, писать диплом по ленинградской прозе я хотел давно, и теперь все мои герои были под рукой. В результате я написал в ночных нарядах по КПП страниц пятьсот - половина о прозе, половина о поэзии, поскольку здесь же, в Питере, жили два любимых поэта, Кушнер и Слепакова. К Слепаковой я тогда пошел в ученики, и на десять лет - до самой ее смерти в 1998 году - она стала для меня ближайшим человеком после семьи; недавно мы с ее мужем Львом Мочаловым выпустили пятитомник ее сочинений. В Питере были гостеприимны, несмотря на начинавшиеся продуктовые сложности, и подкармливали морячка. Поповская речь, как и проза, складывается из расплывчатого «ммм» и коротких, абсолютно точных ремарок: «То, что сейчас происходит, напоминает мне, ммм, не ренессанс, а реанимацию… У кого-то была фраза, что Петр окончательно закрепостил подданных, вменив им в обязанность быть свободными». Он это сказал в 1988 году, мало кто тогда с ним соглашался.

Вероятно, я был тогда очень неловок и навязчив (и остался до сих пор): мне повезло служить и жить в непосредственной близости от людей, которых я читал в детстве, на сочинениях которых вырос, и вдобавок все мы вместе переживали такой переломный момент, плюс любовь в Питере - к чудесной местной девушке, на которой Слепакова искренне хотела меня женить, чтобы окончательно привязать к городу («Ну какой вы москвич? Перебирайтесь!»). Любовь и голод, и все эти прелестные люди кругом, - все вместе было превосходно, невзирая на армейский идиотизм, явственно трещавший по швам. Отчетливо помню, как в одно из последних увольнений, в конце апреля 1989 года, на ярко-оранжевом ветреном закате, стою напротив Казанского собора, собираясь ехать к Житинскому, смотрю на все это - и думаю: Господи, неужели я отсюда уеду? Нет, этого быть не может, это бред. Странно, что человек так думал о дембеле, - но вот думал. Остаток сержантского галуна от дембельской формы был отдан Слепаковой на ошейник коту Мике. Кот этот умел показывать трюк: «Куда Мика прячется от окружающей действительности?» - спрашивала Слепакова, держа его на руках, и он нырял под мышку.

Мне очень хотелось в Питер на ПМЖ. Первое время после армии я ездил туда раза два в месяц, потому что в Москве после него все было тошно. В начале нулевых я его по понятным причинам разлюбил, но ненадолго: в конце концов, он не отвечает за свой запоздалый триумф. Попов, Житинский и их друг-реалист Александр Мелихов учредили втроем литературную премию ПМЖ - по инициалам - за лучшую городскую прозу, и это, вероятно, самая точная аббревиатура петербургского стиля. Петербург - постоянное место жительства русской литературы и русской души, гордой и прекрасной в унижении, мстительной и тоталитарной в реванше. К счастью, для литературы этот реванш не наступает никогда, и все те, кого я любил по «Неве» и «Авроре», все, кто в семидесятые и восьмидесятые тихо спасали отечественного читателя, сочиняя классную любовную и мистическую прозу, - продолжают заниматься тем же поныне, в городе, так и не вернувшем столичного статуса. Что-то мне подсказывает, что если статус вернется, все эти прекрасные люди немедленно переедут в Москву.