В одном произведении Гайто Газданова у героя была аллергия на деньги - ему по какой-то причине было тошно дотрагиваться до монет и банкнот.

Я этим определенно не страдаю. Мне равно милы вафельный хруст и бледно-ржавый окрас новенькой пятитысячной банкноты и ветхий, как крылышко засушенной бабочки, доллар, затертый в заднем кармане. Нет ничего лучше, чем подойти в предвкушении полудня к цветущему и рассохшемуся от собственной важности лондонскому пабу, перебирая в ладони сонливую тяжесть фунта, - эти капитальные монетки для меня, что четки для араба. В раннем детстве я всегда обращал самое пристальное внимание на то, сколько у любимых книжных героев в кармане наличности - до сих пор прекрасно помню все эти гинеи, луидоры, шиллинги, экю, ливры, вазастанские эре и лунные фертинги, а также завидную способность д?Артаньяна считать как Архимед. Поступок группы The KLF, в одночасье спалившей миллион фунтов стерлингов, всегда представлялся мне достаточно пошлой акцией (да и музыка, кстати, у них была так себе). Мне симпатичен кэш как таковой, сама его пестрая предательская фактура - чтобы он в случае чего мог разлететься во все стороны, как в раннем кубриковском фильме «Убийство».

При этом, как настоящий лицемер, я патологически скуп на разговоры о деньгах. Я никогда не умел договориться о собственной зарплате. Если мне не назначали ее сразу, я либо называл такую сумму, которую принимающая сторона немедленно воспринимала как личное оскорбление и автоматически прекращала переговоры, либо соглашался работать практически бесплатно. До сих пор, когда я слышу вполне невинные оценки, вроде «такой-то умеет жить» или «такая-то своего не упустит», мне делается не по себе, и меньше всего на свете я в этот момент хочу, чтобы кто-то произнес нечто подобное про меня. Определение «практичный» всегда казалось мне несколько оскорбительным. В словосочетании «преследовать свою выгоду» мне с детства мерещилось нечто нерукопожатное. Наконец, я просто физически неспособен проартикулировать омерзительное слово «бабло» (поверьте, даже написать его здесь стоило мне значительных усилий). Иными словами, налицо некоторая фобия.

В приятной книге Кейт Фокс, посвященной повадкам среднестатистического английского человека, говорится, в частности, и о том, как этот среднестатистический английский человек ведет себя в момент, когда речь заходит о деньгах, которые могут причитаться лично ему: «Некоторые прячут свое смущение за шутками, другие сбиваются на повышенный тон, а то и вовсе ведут себя агрессивно, третьи начинают возбужденно тараторить, четвертые проявляют чрезмерную учтивость и принимают виноватый вид, либо раздражаются и занимают оборонительную позицию». Ровно таким образом начинаю вести себя и я, хотя ничему среднестатистически-английскому во мне просто неоткуда взяться.

Я помню, как лет семь назад по электронным почтовым ящикам гулял бойкий спам возмутительного содержания, и вот однажды он наткнулся и на меня. Некий человек или даже целая организация из Зимбабве, кажется, извещали меня о каком-то то ли наследстве, то ли посреднической операции, от которой глупо отказываться. Письмо было длинным и путаным, но последний абзац говорил сам за себя. Однозначная буквица шрифта Times New Roman провозглашала, что непосредственно после осуществления соответствующих посреднических операций и выплаты всех налогов на мой банковский счет будет переведено двести семьдесят три миллиона долларов. Признаться, я не сразу понял, что это спам, и поэтому несколько долгих минут меня переполняли самые разнообразные чувства, как фри-джазовая импровизация. Чего среди этой какофонии не было, так это ноты радости - сам не знаю, почему. В секунду же, когда мне открылась истинная подоплека происходящего, я, честное слово, испытал нечто похожее на облегчение.

Почему ж так происходит? Почему люди опасаются денег? Взять хотя бы постоянного героя этих заметок кинокритика Станислава Ф. Ростоцкого, который долгое время любил заявлять, что пять тысяч долларов решат все его проблемы. Очень может быть, что он и до сих пор так считает. И что с ним прикажете делать? Тут не бодлеровская «гордость в нищете» и не опасение «продаться», тут нечто иное. Страх денег - это в некотором смысле страх самоопределения. Вопрос же, в конце концов, заключается не в том, чтобы заработать, а в том, чтобы сказать самому себе, сколько ты стоишь. Это несколько сложнее, чем мечтать об абстрактном богатстве или упиваться мнимой (по большей части) голодухой.

Для меня в этом смысле величайшим откровением явился первый том торжественной экономической эпопеи Айн Рэнд «Атлант расправил плечи». Это был, как выразился бы Гребенщиков, учебник неврозов с ответами в самом конце - пластилиновая наглядность персонажей вкупе с картонной бравурностью языка шли этой книжке только на пользу. Там один из эпизодических персонажей, пытаясь объяснить мотивы какого-то своего не самого благовидного поступка, гордо заявляет: «Я действовал из чистых побуждений. Я ничего не хотел для себя... Я могу с гордостью сказать, что за всю жизнь никогда и не из чего не извлек дохода!» На что железная леди Дагни Тагерт отвечает ему: «Мистер Лоусон, я обязана сказать вам, что из всех заявлений, которые может сделать человек, то, что только что прозвучало, на мой взгляд, является самым позорным».

Почему-то до весны прошлого года мне не приходила в голову столь простая мысль. Я всегда предпочитал гордиться своим нон-профитным существованием; я презирал дискаунты всех мастей и терпеть не мог (да и не могу) торговаться. В этом, конечно, есть редкая, хотя и несложная прелесть - всю жизнь провести на стадии аванса. Ощущать потенциал, но не конвертировать его. Превозносить принцип «не быть жадным», забывая про принцип «иметь возможность быть щедрым». Быть неразменным грошом несомненно слаще, чем знать себе цену - это один из способов продления жизни, и люди из породы «непродающихся», по моим наблюдениям, обладают куда большим тщеславием, чем те, кто послушно идет в ярме своей ежемесячной мзды, сколь бы шестизначной она не являлась. Я знаю многих людей, которые делают с собой все, лишь бы не зарабатывать, - и это не вопрос речевого этикета, скверного характера или даже алкоголизма. Порой мне кажется, что страх денег может быть даже сильнее боязни безденежья.

Мне, разумеется, уже никогда не стать таким, как Дагни Тагерт, и деньги для меня, по всей вероятности, так и останутся не более чем приятной на ощупь материей. Видимо, мне их в жизни нужно ровно столько, сколько я смогу удержать в ладонях.

Утешает то, что это все-таки несколько больше, чем пять тысяч долларов.